ему от имени Голды Меир. Андрей Дмитриевич Сахаров и Люся прислали мне телеграмму. Я уже не говорю, что на проводы пришли и все московские отказники, все — за одним демонстративным исключением: не явился тщательно избегавший меня Липавский. Мои проводы вдохновили двух присутствующих на поэтические опусы. Среди постеров, принесенных Турчиным, был и такой:
Кто там вылез из-под глыб?
Это славный наш Мэлиб!
Он через огонь и воду
Едет к своему народу.
В Израиль его зовут
Солженицын и Талмуд!
Дрогнуло «расистское» сердце Толи Иванова, и вспомнив студенческие капустники, он сочинил:
Над деревней
Целый день столбами пыль.
Провожают
Диссидента в Израиль.
Парни, девки
Пляшут фрейлехс, ставши в круг,
И поют:
«Шолом-алейхем, милый друг!
Путь счастливый, милый друг!
Расскажи нам,
Очень мы хотим узнать,
Чем ты станешь
Средства к жизни добывать?»
Отвечает парень:
«Округ Назарет
Депутатом меня выдвинул в кнессет,
Меня выдвинул в кнессет!»
Зашумели
Все встревоженно тогда:
«Как с тобою
Не стряслась бы там беда.
Мы слыхали,
Неспокойно в тех местах —
Там ночами
Хулиганит Аль Фатах!
Хулиганит Аль Фатах!»
Сжал гитару
Он в руке, как автомат,
Будто рядом Появился Арафат:
«Пусть полезут!
От меня не удерут
Эти гады
Ни в Дамаск и ни в Бейрут!
Ни в Дамаск и ни в Бейрут!»
После плясок
Все отправились гуртом
Мы на выгон,
Сельский наш аэродром,
И с тоскою
Каждый взглядом провожал
Лайнер авиакомпании Эль-Аль,
Эх, компании Эль-Аль...
Утром едут
Три райкомовских пенька -
А в деревне
Лишь два дряхлых старика.
«Где же люди?»
Им ответил дед Кацир:
«Вся деревня
Нонче тронулась в ОВИР!
Нонче тронулась в ОВИР!»
Наталья Ивановна Столярова вздохнула: «Ну, теперь ваша борьба кончилась! Там отдохнете». Но я-то знал точно, что это не так.
Я поехал прощаться с матерью на Ваганьковское кладбище, куда мы, по недомыслию, положили ее в 1952 году. Покидая кладбище, я вновь обратил внимание на могилу отца Рины Зеленой. Все-таки была рядом еще одна еврейская могила.
Совершенно неожиданно накануне отъезда явилась гостья из мира прошлого. Это была вдова Вейле Ноделя, погибшего в чистках. Его имя упоминал отец в письме к Шахно Эпштейну. Ее знала мать, ее знал Израиль. Но она у нас не бывала. Пришла она со странной просьбой. Ее якобы прислали оставшиеся в живых старые «большевики-евреи», боявшиеся, по ее словам, моих выступлений за границей. Она была очень взволнована. Я не дал ей никаких гарантий, а присутствовавшая при этом Вера Федоровна Ливчак, теща Мейра Гельфонда, едва не выгнала ее. Я Нодель ничем не был обязан. Если я ее хоть сколько-нибудь интересовал, она могла бы прийти ко мне раньше, чем за день до моего отъезда из страны. Но зато меня тепло проводила Маня, бывшая любовь Израиля, которая с 1967 года жила со мной в одном доме. Она расплакалась. Почти со всеми соседями я простился тепло.
Венька исчез из школы, просто перестав туда ходить. Через несколько дней после нашего отъезда в его классе устроили собрание. Директор школы Валентина Ивановна Дулина, приятельница Веры, выполнила свой партийный долг, только когда Венька уже был вне досягаемости. Она обратилась к ученикам: «А вы бы тоже поехали за своими родителями, если бы они решили уехать из страны?» Одна русская девочка тут же сказала, что поедет туда, куда только захотят ее родители. Среди промолчавших была Милочка Шаргородская, потом студентка Иерусалимского университета.
Рано утром в день отъезда за мной приехали два заказанных такси. Окна многих квартир открылись. С нами прощались. Со мной поехали Турчины, Орловы, Алик Гинзбург. Всего на аэродроме собралось человек 70. Кто-то плакал в углу. Юра Гастев принес показать верстку книги, где он ссылался на мифическую статью Чейна и Стокса из журнала «Nature» за 5 марта (день смерти Сталина).
Обычно в Шереметьево уезжающих пропускали через верхнюю галерею, так что провожающие могли еще раз проститься с ними. Ко мне применили особую процедуру и пропустили через служебный вход, чтобы не дать повода к очередной демонстрации. На расстоянии нас сопровождал солидный господин в штатском. Вещи в чемоданах проверять не стали, в то время как обычно перетряхивали все сверху донизу. Предвидя это, я взял с собой часть тетрадей с записями, что было строго воспрещено.
— Что это? — спросил таможенник.
— Мои тетради.
— А!
В этот день «Джерузалем пост» опубликовал интервью, которое я дал накануне отъезда корреспонденту итальянского агентства АНСА Паоло Бассеви. Там говорилось:
«Я уезжаю из России не как ее враг, а как истинный друг, которого заботит ее настоящее и будущее. ...Я старался сделать все возможное для сотрудничества между еврейским и русским национальными движениями. Эти усилия, по-видимому, были достаточно успешными, чтобы позволить мне надеяться на будущую дружбу Израиля и возрожденной России».
Михаил Горелик
РОМАН ЖИЗНИ МИХАИЛА АГУРСКОГО
Читатель двадцатого столетия не хочет читать выдуманные истории, у него нет времени на бесконечные выдуманные судьбы... Документальная проза будущего и есть эмоционально окрашенный, окрашенный душой и кровью мемуарный документ...
Варлам Шаламов
Ну, конечно, и с гневом, и с пристрастием: о Михаиле Агурском, не только авторе, но и герое этой книги, уж никак нельзя сказать, что он отстраненно вспоминает прошлое, что он просто описывает и осмысливает его — нет, он проживает его заново, эта книга полна не только интеллектуального, но и экзистенциального опыта, и этот опыт придает документальной прозе Михаила Агурского ту эмоциональную окраску, о которой писал Варлам Шаламов.
Но однако же ira et studium вовсе не означает смены вех в отношении Михаила Агурского к истории. Свойственная ему объективность и даже эпичность взгляда, установка на понимание, а не на осуждение, выставление оценок и сведение исторических счетов — все это в полной мере есть и в этой книге. Он не сводит исторические счеты — не сводит и личные, не пользуется возможностью «перемемуарить». Даже когда слово готово вот-вот выпорхнуть. «У каждого