в тяжелом сне. В эту самую минуту миллионы младенцев пробивались на белый свет и пищали: «Вой-на-а-а!» Тристрам зевнул, и в его зевке прозвучало: «Война!» Он ужасно устал, но заснуть не мог, несмотря на исполнявшуюся на многих инструментах колыбельную: «Война, война, война…» Ночь, однако, была не слишком долгой: в четыре часа утра заиграли побудку, и Тристрам возблагодарил судьбу за то, что ему не приходится испытывать тех мучений, которым подвергались его сослуживцы-сержанты, со стонами возвращавшиеся в реальный мир под звуки электронного горна и проклинавшие себя за то, что опять вчера напились.
Глава 4
В предрассветных сумерках, на дороге перед казармой, там, где строился первый взвод, вспыхивали искорки, а пятью футами выше искорок раздавался кашель, отхаркивание и ругательства. Капрал Хейзкелл направил тонкий луч своего фонарика на список личного состава, который держал сержант. Тристрам, в стальном шлеме и шинели-реглане старинного покроя, выкрикивал фамилии, тотчас уносимые ветром.
– Кристи!
– Я!
– Крамп!
– Нет козла!
– Гашен… Хоуэлл… Мэкей… Мьюэ… Талбот…
Кое-кто откликнулся, некоторые отвечали непотребными звуками.
– Лучше пересчитайте их по головам, – приказал Тристрам капралу.
Капрал Хейзкелл поочередно направлял узкий луч своего фонарика в лица каждого трио стоявших в затылок друг другу солдат, высвечивая ряд безжизненных масок, ряд страшных видений в глубине ночной Атлантики.
– Двадцать девять, серж, – сообщил капрал. – О'Шон– несси застрелился вчера вечером.
– Взвод, смирно! – вполголоса скомандовал Тристрам. – Направо по три… быстрым шагом… левой… марш!
Этот сводный приказ был небрежно выполнен.
Высекая каблуками искры, взвод (левое плечо вперед… правое плечо вперед…) промаршировал до ротного плаца и, нестройно топоча, занял свое место. Под лай команд, волоча ноги и сверкая искрами из-под ботинок, подтянулись остальные взводы; командиры взводов заняли свои места в строю. Наконец появился и сам капитан Беренс – молочно-белое привидение в офицерском дождевике, – чтобы вывести роту на батальонный плац.
На плацу, ярко освещенном прожекторами, словно для праздничного представления, батальонный капеллан, зевая и поеживаясь, служил мессу, отбивая поклоны перед балдахином алтаря. Хлеб, которому предстояло претвориться в тело Господне, имелся в неограниченном количестве (в прошлом году вырос небывалый урожай), но настоящего вина еще не было: в чаше плескался попахивающий черной смородиной алк. Капеллан
– долговязый человек с несчастным лицом – благословил воинов на дело их; некоторые из солдат издевательски вернули ему благословение.
Во время завтрака, перекрывая мощью громкоговорителей чавканье и сопенье, командир части произнес напутственную речь.
– Вы будете бороться со злобным и бессовестным врагом, защищая правое дело. Я знаю, вы покроете себя сла… сла… сла… хрррр… нетесь домой живыми, а поэтому я желаю вам счастливого пути и удачи во всем.
«Жаль, – подумал Тристрам, попивая эрзац-чай в сержантской столовой, – жаль, что поврежденная пластинка заставляет звучать столь цинично речь, быть может, вполне искреннего человека».
Сержант из Суонси, из Западной провинции, поднялся из– за стола, напевая приятным тенором: «И покроетесь сла… и накроетесь сра… сра… сра-а-а-зу-у!» В шесть часов те солдаты из батальона, которые отправлялись на фронт, получив остатки дневного пайка, навьюченные ранцами, перетянутые ремнями, с полными флягами, в шлемах и с винтовками, но, на всякий случай, пустыми подсумками (патроны были выданы только офицерам и сержантам), промаршировали к причалу. Ожидавший их транспорт был едва освещен, но надраенные буквы его названия сияли: «Т-3 (АТЛ) В. Г. РОБИНСОН ЛОНДОН». Пахло морем, нефтью, грязным камбузом; торговые моряки в свитерах без воротников плевали в воду с верхней палубы; неожиданно появился распевающий во все горло поваренок и вылил за борт помои; заунывно и бессмысленно провыла сирена… Скрашивая ожидание, Тристрам наблюдал за происходящим. В спектакле, разыгрывавшемся почти в темноте, принимали участие тюки, краны, суетящиеся офицеры-транспортники, солдаты, стоявшие и сидевшие на корточках. Солдаты уже развернули свои «сух. пайки» – мясо, переложенное толстыми кусками хлеба. Мистер Доллимор, оторванный от своих товарищей-лейтенантов, время от времени таращил глаза на черное небо, словно ждал, что оттуда на него свалится вечная слава.
Состоявшая из трех частей маршевая команда собралась полностью производя губами неприличные звуки, выкрикивая приветствия и показывая пальцами знак победы, подтянулся последний взвод. Одетый словно для урока верховой езды, появился начальник оперативного отдела бригады. Ему отдавали честь, он козырял в ответ. Около губ разговаривающих людей образовывались облачка пара, как у ведущих диалог персонажей карикатур. По трубе, впившейся в брюхо корабля, словно змея, равномерно закачивался мазут. Старшина роты из другого батальона снял шлем, чтобы почесать непристойно лысую голову. Двое солдатиков тузили друг друга в веселом шуточном бою, визгливо смеясь. Высокий капитан ожесточенно чесал у себя между ног. Прогудела корабельная сирена. У какого-то младшего капрала пошла носом кровь. Вдруг крытые сходни – осветились веселыми огоньками, словно новогодняя елка. Кое– где в толпе солдат раздался восторженный стон.
– Внимание! Внимание! – призвал насморочный приглушенный голос из громкоговорителя. – Бристубаем к босадке! Босадка производится побатальонно, в борядке номеров!
Офицеры, то выкрикивая команды, то прибегая к уговорам, принялись разгонять солдат по местам у покачивающегося корабля. Тристрам подозвал капрала Хейзкелла. Совместными усилиями они построили свой ругающийся и смеющийся взвод под прямым углом к борту транспорта. Мистер Доллимор, чьи мечты о далекой Англии и воинской славе были прерваны, пересчитывал солдат, шевеля губами и загибая пальцы.
Первыми на борт поднимались шесть взводов первого батальона. Один из солдат, ко всеобщему удовольствию, уронил в воду винтовку. Какой-то неуклюжий придурок споткнулся, чуть не заставив сыграть носом в сходни впереди идущих. В целом, однако, посадка проходила довольно гладко.
Настала очередь второго батальона; первый взвод поднялся наверх. Тристрам разместил своих людей в кубриках жилой палубы, где из переборок торчали голые крюки для подвесных коек – сами койки должны были подвесить позже, – а столы были наглухо привинчены к полу. В кубрики с шумом нагнетался холодный воздух, но по запотевшим переборкам текли струйки воды.
– Эй вы, козлы, не вздумайте спать в этих люльках, – порекомендовал Талбот. – Навернетесь на пол как пить дать.
Тристрам пошел искать свой кубрик.
– Держу пари, что они запрут эти люки, или как это там называется у моряков, – пророчествовал Лайтбоди, снимая ранец. – Вот увидите. Они не позволят нам выходить на палубу. Будем сидеть, как в мышеловке. Клянусь Богом. Или Гобом.
С таким видом, словно он испытывал глубокое удовлетворение от своих слов, Лайтбоди улегся в мелкое корытце нижней койки. Из кармана своих сшитых по старинной моде военных штанов он достал потрепанный томик.
– Рабле, – проговорил Лайтбоди. – Вы знаете об этом древнем писателе? «Je m'en vais chercher un grand peut– etre». Так он сказал на смертном одре. «Я иду искать