Однажды, когда все были в сборе, почтальон принес письмо от Мираба. Друзья потребовали, чтобы я прочел письмо вслух.
«Никита, ты можешь поздравить меня, — запинаясь, читал я неразборчивый почерк Мираба. — Отныне я — дедушка».
— Что-о? — Фрол пролил чай из чайника мимо стакана, на скатерть.
— «Отныне я — дедушка». А почему бы ему не стать дедом, Фрол?
— Нет, погоди! Значит, Стэлла…
— Что — Стэлла?
— Она все-таки вышла за этого Нахуцришвили?
— Ну при чем Стэлла, Фрол? Тут написано: «У Гоги родился маленький Гоги, радость нашего дома».
— Ах, Гоги, у Гоги… Ну, это дело другое!
— А что, Фрол, разве ты влюблен в Стэллу? — спросил с наивным видом Олег.
— Влюблен, да еще вдобавок ревнует! — вышел в атаку на Фрола Борис.
— Борис в этом вопросе разбирается лучше всех, — подлил масла в огонь Илико.
— Разбирается! — вскричал Фрол. — Об этом писатели романы и повести пишут и то не всегда разобраться умеют. А ты мне — Борис! Разбирается! Теоретик! Этот теоретик недавно чуть из комсомола не вылетел!
Да, у Бориса была неприятность. Какой-то Кротов прислал в училище письмо. Он обвинял Бориса в том, что тот больше внимания уделял пионервожатой Зое, чем военно-морскому кружку, и работа среди «друзей моря» совсем захирела. На Бориса сейчас же набросились, и из него перья и пух полетели. Глухов посмотрел на дело иначе.
— Вы знаете, Рындин, — сказал он, покачав головой, — к сожалению, еще есть людишки, которые получают огромное удовольствие, если им удается опорочить другого. Вот что я вам посоветую: чем верить на слово этому никому неизвестному Кротову, пойдите сами и разберитесь.
Я пошел в школу. Борисом его подшефные были довольны, военно-морской кабинет был оборудован на славу, кружок работал отлично. Кротов же оказался заинтересованным в Зое лицом, преподавателем физкультуры. Когда я заговорил с ним, его пустые, мутные глазки забегали, он смотрел в сторону и бормотал что-то нечленораздельное. Я понял, что имею дело с мелкой душонкой. Возвращаясь в училище, я обвинял себя в том, что чуть было не поверил доносчику: Борис пережил несколько неприятных минут.
Вот об этом-то случае и напомнил Фрол.
— Да разве Борис умеет любить? — спросил Игнат, выколачивая трубку о пепельницу. — Сегодня он клянчит карточку у одной, завтра — у другой, послезавтра — у третьей. Разве это любовь?
В нашем возрасте эта тема всех волновала.
Студентки, работницы, художницы, молодые актрисы приходили на вечера в училище. Среди них были красивые и дурнушки, умницы и весьма ограниченные, много было хороших, но попадались и искательницы мужей среди будущих офицеров.
— Нет, братцы, — продолжал Игнат. — Уж если любить, так любить: всей душой и всем сердцем. Тебе должно быть дорого все, что ей дорого — и профессия ее, и ее интересы. «Любовь слепа», говорят, — не согласен. Нашим дедам казалось весьма романтичным, что де Грие пошел за ветреной девицей Манон на край света, или Вертер покончил с собой потому, что любил чужую невесту, а Хозе ради Кармен нарушил свой воинский долг. Я могу полюбить, и глубоко полюбить. Но на сделку со своей совестью я никогда не пойду. И если я почувствую, что ей… ну, той, которую я полюбил, чуждо то, что мне дорого, что она мешает мне выполнять мой долг моряка, я уйду…
— Вот это по-флотски! — пришел в восторг Фрол. — Присоединяюсь к Игнату! Уж коли ты полюбила флотского человека, люби все, что он любит — и флот, и службу его, как его самого! А любишь — так помогай! А если ты себя любишь больше всего — уйди и оставь в покое флотского человека!..
— Браво, Фрол! — воскликнул Олег.
— Ай, да Фрол! — подхватили мы хором.
— А Стэлла? — спросил Борис. — Любит Стэлла то, что ты любишь?
— Да что вы все — Стэлла, да Стэлла?
— Стэлла — замечательная девушка, Фрол! — похвалил Юра. — Правда, она резковата, но зато — великолепный товарищ…
— А вот мне больше нравится Хэльми, — сказал Олег.
— Да, уж другой такой скоро не сыщешь! — с энтузиазмом поддержал Олега Борис.
— Ну, что в ней хорошего, в Хэльми? — поморщился Фрол. — Болтушка!
— А Стэлла? Любого заговорит! — сказал я.
— Что любого заговорит, это правильно. Да, но где же письмо? Читай, читай дальше, Никита!
— «Маро, Анико и я очень счастливы, а Стэлла возится с малышом целый вечер. Никита, окажи, пожалуйста, Фрол жив и здоров? Она все ждала от него писем, каждое утро наведывалась в ящик на двери и, наконец, перестала наведываться. Подозреваю, что они в Сухуми поссорились…»
Фрол опроверг:
— Мы не ссорились. Ты, Кит, свидетель…
— Почему же ты ей не пишешь?
— Ну, что я ей буду писать?
— Напиши одно слово «жив», сунь в конверт и пошли без марки.
— Дальше читай!
— «…что они в Сухуми поссорились…»
— Это слышали!
— «В институте у нее — большие успехи. Нахуцришвили взял ее в помощники, для Стэллы — большая честь!»
— Ага, опять этот Нахуцришвили! — воскликнул Фрол.
— «Шалва Христофорович подарил мне свою новую книгу. Ее читает с увлечением весь Тбилиси. Антонина заходит, — о, она стала такая ученая, прямо беда! — и мы вспоминали тебя, Никита, и Фрола, и надеемся, что придет день, мы снова увидим вас у себя».
— А хороший он человек, — сказал Фрол.
— Симпатичнейший, — подтвердил Илюша. — Душа-человек. Вы помните? Мы приходили к нему, как домой…
— А вы помните, он в день Победы ходил с бурдюком и с рогом и уговаривал встречных выпить вина за победу! До чего было весело!
Приятно было снова воскресить в памяти те времена, когда мы начинали путь к флоту, вспомнить гостеприимный город, где началась наша дружба…
— А ведь чай-то остыл, — заметил, наконец, Фрол и понес разогревать чайник в кухню. Раньше это делала мама…
* * *
Полгода прошло, как ее нет на свете… Мы стоим с Фролом над бурым от талого снега холмиком. Страшно подумать, что она лежит там, в сырой, холодной земле, она, которая минуты не могла посидеть спокойно, всегда куда-то торопилась, стремилась, спешила… Фрол вздыхает. Ему тяжело. Мне — еще тяжелее. Я приду в училище и напишу отцу на «Дельфин», что побывал у нее. Долго стоим мы молча. Наконец, Фрол трогает меня за плечо. Пора идти, уже спускаются сумерки. Мы уходим.
Глава седьмая
А ДНИ БЕГУТ…
Хотя Бату говорил, что «годы медленно текут в юности», жизнь, не останавливаясь, бежит вперед. Вчера ты пришил к рукаву фланелевки второй золотой угольник — отличие второго курса, а сегодня уже подошли полугодовые экзамены…
Адмирал зашел в класс. Вызвали Платона, начальник училища задал ему несколько вопросов. Платон получил высшую оценку. Бубенцов тоже получил пятерку. Адмирал оказался дальновиднее тех, кто утверждал, что из Платона и Бубенцова ничего не получится. Стоило им протянуть руку помощи — и они снова стали в строй.
Класс не ударил лицом в грязь. Мы опередили и другие классы. И хотя Вершинин был невозмутим, как всегда, чувствовалось, что он нами доволен. Костромской же не мог удержаться и хвалил нас. Ведь капитан-лейтенант и сам не так уж давно сдавал экзамены. А Гриша Пылаев — тот прямо сиял.
Новый год я встретил в училище. Мне вспомнилось, как мы в такой же зимний морозный вечер шли с Илюшей и Хэльми к маме на Кировский, как веселились в новогоднюю ночь… Стало грустно. Но когда я увидел ярко освещенный, переполненный зал, Фрола, сияющего, чисто выбритого (да, да, ему уже приходилось бриться!) и даже надушенного цветочным одеколоном, празднично настроенных товарищей, — хандра прошла. Меня окружала родная морская семья.
Чудесный праздник — новогодняя ночь! В эту ночь ты желаешь процветания Родине, которая станет еще богаче, красивее, могущественнее в грядущем году. В эту ночь твои друзья желают тебе успехов, сам ты мечтаешь о будущем и не сомневаешься в том, что все твои мечты сбудутся…
И теплые слова, с которыми обратился к нам начальник училища, и концерт, в котором выступали артисты, известные всей стране, подняли настроение без вина. Выступала и Люда, дочь адмирала. Гремела на хорах музыка, пары кружились в вальсе…