Читать интересную книгу Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

— История Франции напоминает спектакль, на котором зрителей гораздо больше, чем исполнителей. Поэтому — издали — она кажется легковесной. Венгры же полагают, что на сцене никого нет, и, толпясь в фойе, горячо обсуждают давно отыгранные славные спектакли. Вот почему — вблизи — венгры кажутся самым высокомерным народом. А издали… издали их не видно.

65

Высокородная семья разыгрывала спектакль, вполглаза следя за эффектом. Провал был полный. Что хорошо в театре — там сразу все выясняется. Слуги неподвижно стояли вокруг них во дворе, с ледяным безразличием наблюдая за потугами хозяев. Стать героем в глазах своего слуги хозяину не дано. По мнению моего деда, за весь 1919 год это был единственный поистине революционный момент, да и тот спровоцировал он сам, собственной неуклюжестью.

Менюш Тот, один из Менюшей Тотов, закончил с погрузкой.

— Но, залетные, — вскричал кучер по имени мой дед. И, прежде чем вывернуть на усаженную столетними липами аллею, неожиданно развернул лошадей и сделал перед дворцом парадный круг; актеры широко улыбались, мой отец орал благим матом, народ стоял в презрительном ожидании.

Поскольку была опасность, что, несмотря на ямщицкий армяк, дедушку по высокой, худой и изящной фигуре все же узнают — ведь барин, он и в аду барин, а они как раз там и были, в аду, — километрах в тридцати-сорока от Чаквара он распрощался со своими, дабы не подвергать «святое семейство» еще большей опасности, и исчез в неизвестном направлении. Они остались втроем: моя бабушка, мой младенец-отец и его киндерфрау. Да, о тех временах позднее они рассказывали как о тяжелейших лишениях. Но хуже всего было с киндерфрау. О том, что такое лишения, они знали немногое. О том, что такое двадцатый век, не знали совсем. Говорили они о многом, о себе, о стране, о прошлом; они не знали великого безмолвия двадцатого века. И они, и те, кто уверен был, что судьба в их руках, о судьбе говорили, как о котенке: ну, конечно, царапается иногда, но все же котенок, кис-кис…

Держать судьбу в собственных руках — моему отцу это чувство было неведомо. Он знал лишь безмолвие.

Привыкшая к комфорту барских домов, киндерфрау все чаще стала высказывать недовольство суровыми обстоятельствами их «экскурсии». И через несколько дней бросила моего отца. Первая женщина, которая его бросила (имя не сохранилось).

— Ваше сиятельство, в вашем доме я прослужила уже три весны и полагаю, что просто обязана требовать определенного уровня, — и с брезгливым видом она показала окрест: на безлюдную поляну косо, как на иконах, падали лучи света, поодаль темнели вековые дубы, густые заросли, кругом — море всяческой зелени, словом, большей красоты и придумать трудно; разумеется, не салон. — И главное, — продолжала фрау, — все это я говорю не в интересах собственной безопасности или личного комфорта, нет, а из уважения и почтения, которые я разделяю со всей нацией и которые привязывают меня, как лично, так и по статусу, к этой высокородной фамилии.

Моя бабушка слушала эту особу, столь щепетильную по отношению к славе семьи, раскрыв рот.

— Вы только представьте себе, ваше сиятельство, до чего дойдет мир, если даже с человеком, состоящим на службе у Эстерхази, может случиться все, что угодно?!

Барышня была права, лучше представляя себе всю абсурдность ситуации, чем моя бабушка. Которую ситуация вовсе не интересовала; человека, смотрящего на сцену из собственной ложи, едва ли интересуют какие-то там злоупотребления вокруг продажи входных билетов. Барышня понимала, что нет уже никакого театра, его снесло ураганом, но мою бабушку не интересовало и это, она вскинула голову, увидела над собой звездное небо, и это было красиво.

— Но я все же сказала ей одну грубость, — рассказывала она потом, но какую именно, не конкретизировала. Прадед очень гордился ею и тем, что Господь одарил эту хрупкую милую женщину такой силой и самообладанием, что с приближением отрядов карателей она спокойно вернулась в замок, слезла с козел и вновь превратилась в графиню Маргит; все убедились, что моя бабушка и впрямь возвратилась с какой-то приятной и безмятежной прогулки и что она — не какая-то барыня N., которую, подобно загнанному зверю, выкурили из берлоги.

Все это время бабушка оставалась в лесистых горах одна, кормила и пестовала младенца, стирала пеленки. Спали они в наших охотничьих домиках или находили приют у кого-нибудь из окрестных священников. Благо Вертеш был для нас своим полем.

Что касается прадеда, то он пришел к утешительному заключению, что о полной дегенерации дворянства говорить все же не приходится.

Глава вторая

66

Этот Вилмош — родители, когда мы однажды заглянули к нему во время семейной экскурсии, называли его «отец Вили» — был приходским священником в Гестеше, а когда-то, еще молодым капелланом, здесь же прятал моего отца. Нашего отца он почтительно величал графом, что нас весьма забавляло — мы думали, это игра такая; конечно, училка Варади в два счета раскусила бы их и тут же разоблачила бы заговор клерикального мракобесия и феодальной реакции. Мать он тоже называл графиней, хотя ей это было как-то не к лицу, мы видели, что Мамочку подобное обращение нервирует и смущает, кажется перебором, анахронизмом. Иное дело — отец.

Наш визит застал отца Вили врасплох, но о том, чтобы отпустить нас неотобедавшими, не могло быть и речи. Его преподобие тут же велел кухарке поймать пару квочек и — кр-р-р! — смеясь, показал, что с ними сделать.

— Огуречный салатец, картошка с петрушечкой! — завершил он, подмигивая. Сам сходил за вином, наполнил стаканы. — Баричу тоже, — и опять подмигнул. Мать пыталась протестовать, имея в виду главным образом не меня, а отца.

— Может, потом, за обедом, — предложила она.

Но уж если мужчины решили выпить, то нет силы, которая их остановит. Мы выпили. Поп пошел к себе переодеваться. До этого он был в светском платье, и я даже не хотел здороваться с ним: «Слава Христу!» — как положено со священниками. Едва мы остались одни, родители, будто школьники, зашушукались. Особенно отличалась Мамочка.

— И что нам тут до обеда делать?

У отца настроение было развеселое.

— Маловеры, не беспокойтесь! Ужо отец ваш святой… — и он указал на дверь, за которой скрылся священник. Мать махнула рукой и глянула на часы: мы могли бы еще успеть осмотреть до обеда замок.

— О, майн гот! — воздели мы очи горе. — Знаем, знаем: сарай в стиле ампир!

Дело в том, что экскурсии эти устраивались с четкой педагогической целью: наша матушка хотела прогнать нас по всей истории отечественного зодчества: Оча, Лебень, Як, Жамбек, Эстергом, эгерский минарет. Уж такая у нас страна, с грустью в сердце думали мы, на каждом шагу попадается что-нибудь замечательное. На что нам, бедолагам, непременно следует обратить внимание. Вот эта-то неожиданная бессердечность жизни и была сконцентрирована в произносимой со стоном формуле «сарай в стиле ампир».

— Отличная мысль! — безответственно ухмыльнулся отец. Видно было, его несет по течению. Такой же ребенок, как мы, только без прикрепленного к нему взрослого. Мамочка снова махнула рукой. А хитрюга сестренка тут же влезла к ней на колени.

Если квочка, решил я, то же самое, что и курица, дело дрянь, потому как сегодня пятница, а по пятницам не едят мясного. Цыплята в те времена были дороже говядины и ценились выше, доставались они нам нечасто, я их очень любил, но все-таки не задумываясь поставил этот вопрос. Моим родителям в детстве разрешалось говорить, только если их спрашивали, нельзя было говорить о себе, задавать взрослым вопросы, в особенности — о еде (еду нельзя было даже хвалить, ибо это уже означало свободу мнений, а следовательно, и возможность критики).

Услышав мой недоуменный вопрос, отец Вили расплылся в улыбке.

— Очень правильно, совершенно верно, — проговорил он, застегивая сутану, — блестящее наблюдение со стороны молодого барича, проблема поставлена архиважная!

Мне не нравился этот поп. Не нравилось уже то — вот она, феодальная спесь! — что меня он графом не величал. На каком основании, спрашивается? Или — или. Мы вон бывший фамильный замок идем осматривать! Ну, я ему покажу! Придется поговорить с епископом. Ишь, порядки забыли!

Священник, как фокусник перед демонстрацией стопроцентно надежного фокуса, с елейно-благоговейным видом выдержал паузу. (Елейно-благоговейным мы звали одного гимназического учителя, человека весьма достойного, преподававшего нам историю искусств; от безмерного количества красоты, которой он с благоговейной усладой заполнял наши черепушки, у него иногда занималось дыхание, и он молча хватал ртом воздух.)

— Наш юный друг, — лысый черт тебе друг! — благодаря заботливому воспитанию… — тут последовал кивок в сторону моей матери, лицо которой исказилось в скрипучей улыбке (запасы неприязни, как и лайковых перчаток, у Мамочки достигали временами промышленных масштабов, и для демонстрации оной использовались самые разнообразные средства, все, какие только возможны, проявления языка тела: жесты, мимика, включая богатейшую игру взгляда, — о, это матовое потускнение зрачков! жить не хочется, как заглянешь в них, эти ее «о, да», от которых веяло таким холодом, что все планы умирали в момент рождения, эти паузы, умолчания, немота…), — справедливо обратил внимание на обстоятельство, которое, разумеется, мы и сами держали в уме.