Читать интересную книгу Неизвестный Бондарчук. Планета гения - Ольга Александровна Палатникова

в ближайшем магазине, из досок сколачивали салазки и съезжали на них с ледяных горок. У меня тоже была такая самоделка, но она простаивала дома, а я вынужден был переться в Гнесинскую школу. Мама называла это «поход из варяг в греки». Мы проходили мимо чебуречной, там обедали таксисты, пахло незнакомо и вкусно… в общем, запахи московских улиц, ребячья жизнь на московских улицах мне были гораздо ближе, чем занятия в Гнесинке. Терпения моего хватило на год, из своего музыкального детства я вынес единственную композицию «Котик», из четырёх нот.

На даче, в глубине двора, стоял зеленый сарай, из окон дома его не было видно. В детстве для меня это место было магической зоной – туда можно незаметно пробраться, спрятаться ото всех… А внутри множество разных, ужасно интересных для меня инструментов. Пахло краской, лаком, свежей стружкой. Отец проводил в этом сарае почти всё свободное время. Все тогда везли из-за границы магнитофоны, видеоаппаратуру, дублёнки, а он – столярные наборы, пилы, напильники, инструменты для резьбы по дереву, кисти, краски (краски у него всегда были потрясающие), а ещё холсты, мольберты, однажды откуда-то из Европы токарный станок привёз. Чего он только не делал! Шахматы, курительные трубки, даже полки книжные. Я в том сарае рядом с ним тоже не бездельничал – мастерил самострелы с резинками. Отец увлекался деревянной скульптурой, вырезал из дерева Толстого, правда, Толстой под его резцом оказался похож на Сергея Аполлинариевича Герасимова. Когда в дачном доме сломали стену, и между комнатами образовалась арка, он по бокам этой арки выпилил два орнамента, покрасил их золотистой краской и в вязи орнаментов написал: «И.С. – 72», то есть Ирина – Сергей – 72-й год. Это до сих пор сохранилось, также до сих пор и на даче, и в городской квартире висят картины в папиных рамках.

Семья: Фёдор, Елена, Сергей Фёдорович, Ирина Константиновна

Сколько себя помню – столько помню в городском кабинете отца, на стене в его рамочках две старинные фотографии – мой прадед Пётр Константинович Бондарчук в казачьей папахе и с казацкими усами, и моя прабабушка Матрёна Фёдоровна Сирвуля, с грустными чёрными глазами. Родина папы – село Белозёрка на Херсонщине – ведёт свою историю с Екатерининских времён; эти благодатные земли императрица даровала своему секретарю, крупнейшему дипломату светлейшему князю Александру Андреевичу Безбородко. Во все века там дружно жили люди двадцати трёх национальностей, каких только южных народов не было! Отец говорил: «Дед мой – болгарин, бабушка – сербка, а я пишусь в паспорте – украинец». И меня – коренного москвича – близкие друзья порой зовут: Бондарь-хохол…

На верхнем этаже дачи располагалась ещё одна мастерская, там отец только рисовал. Повсюду были разложены большие листы ватмана, а на столе – карандаши, сангины, пастели, еще перьевые ручки, фломастеры, акварельные краски. Самое чёткое воспоминание из раннего детства – рисующий папа. Поэтому, наверное, и я рисовать начал очень рано. Отец рисовал кадры каждой своей картины. И это были не почеркушки, а настоящие большие картины, представляющие собой раскадровки для широкого экрана, у него были разрисованы все батальные сцены. И у меня, уж не знаю почему, все школьные тетрадки тоже были изрисованы всякими баталиями, по-моему, в тех школьных зарисовках история всей Великой Отечественной войны изображена. Отец посмотрел мои рисунки, сказал: «Тебе надо в художественную школу», – и меня приняли сразу в четвёртый класс. Это была обычная 11-классная художественная школа, и я её закончил.

Про свою же учебу в обычной школе могу лишь заметить, что это для меня – самый чёрный период в жизни. В институте я учился блистательно (без хвастовства), а в школе слыл отпетым «колышником». Однажды, то ли в первом, то ли во втором классе, отец хотел выпороть меня за очередную единицу, я – пулей в Алёнину комнату, спрятался под кровать. А под кроватью перекладины, на которые матрац ставится, я двумя руками за одну перекладину ухватился, ногами упёрся во вторую. Он в бешенстве начал отодвигать кровать вместе со мной, ворочал, пока не остыл. Но меня не достал. Так что «отведать» отцовского ремня мне в жизни не пришлось…

Среднюю школу я закончил еле-еле. Но свой непритязательный аттестат зрелости понёс в приемную комиссию самого престижного в стране московского государственного института международных отношений, и поступил бы, если б не отец. Во вступительном сочинении я умудрился сделать 37 ошибок, получил «два». Но с этим «успехом» мог бы сдавать дальше: бронебойная сила блата в те годы была незыблема. Отец приехал в институт сам, на своих «Жигулях». За рулём он сидеть не любил, водил машину редко, знал лишь несколько магистральных направлений: дача – «Мосфильм», «Мосфильм» – Тверская-Горького, Горького – дача. А тут незнакомыми улочками-переулочками прикатил в МГИМО, нашёл меня: «Всё! Забирай документы. Поехали отсюда». Он всегда так проявлялся, натура у него действительно безуховская, вообще славянский темперамент: до определенного момента терпеть, молчать, а потом в секунду как отрубить. Так, благодаря отцу, не случилось мне в жизни пойти по дипломатической части, и слава тебе Господи, что не случилось. Думаю, судьба всё равно бы распорядилась так, что я раньше или позже, но дошёл бы до кинематографа, просто потратил бы на этот путь больше времени…

Не попав на дипломатическую стезю, я направил свои абитуриентские стопы во ВГИК. В тот год режиссёрскую мастерскую набирал друг отца Игорь Васильевич Таланкин, то есть опять вроде бы «по блату»… Поступающим на режиссерский факультет надо пройти творческий конкурс – принести режиссёрскую экспликацию и собственное литературное сочинение – прозу или поэзию. Вся моя «литература», включая автобиографию и другие документы, уместилась на шести листочках. Иду по коридору ВГИКа со своей тонкой папочкой, смотрю, стоит парень в телогрейке и сапогах, а рядом с ним кипа папок, подшивок, бумаг – по размеру полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого. «Что это у тебя такое?» – спрашиваю, «Да… – машет рукой, – вот собрал кое-что из своего, из последнего». Это был Саша Баширов. Поступили мы оба.

Проучился я год и ушёл в армию: тогда студентов от призыва не освобождали. Но у меня ни разу и мысли не возникло: как бы, выражаясь современным языком, «закосить» от армии. Я шёл в армию по убеждению, в семье даже не обсуждали, что бы такое придумать, чтоб мне в армию не ходить. Другое дело – отец мог использовать свой статус, сделать «нужные звонки», и меня бы направили в театр Советской