Вот «Первое послание к Марине», написанное 19 августа 1935 года:
За то, что ты молчишь, не будуТебя любить, мой милый друг,И, разлюбив тебя, забудуИ никогда не вспомню вдруг.Молчаньем, злостью иль обманомЛюбовный кубок пролился,И молчаливым талисманомЕго наполнить вновь нельзя.Произнеси хотя бы слово,Хотя бы самый краткий звук,И вмиг любовь зажжется сноваЕще сильней к тебе, мой друг.
В нем видны все черты «упражнений в классическом размере» (УКР), которыми Хармс стал увлекаться после ссылки. Под целой серией стихотворений такого типа в его черновиках стоят пометы «плохо», «плохо, а потому брошено» и т. п. Но это стихотворение, как и следующее, спасает авторский юмор. В отличие от большинства УКР здесь лексика и стилистика первой половины XIX века являются не целью, а ироническим приемом. Хармс старательно нагнетает поэтические штампы («любовный кубок», «любовь зажжется»), формируя «возвышенный» стиль послания, предмет которого столь явно входит в противоречие с этим стилем (просьба к жене не сидеть молча). В тот же день, 19 августа, Хармс сочинил «Второе послание к Марине» в схожей тональности, а вскоре после этого для Марины Малич была написана и «Хорошая песенка про Фефюлю» — уже откровенно комичная, с вкраплениями заумных элементов:
1.Хоть ростом ты и не высокаЗато изящна как осока.
Припев:Эх, рямонт, рямонт, рямонт!Первакукин и кине́б!
2.Твой лик бровями оторочен.Но ты для нас казиста очень.
Припев:Эх, рямонт, рямонт, рямонт!Первакукин и кине́б! ‹...›
В конце 1935 года или начале 1936-го Хармс написал и прозаическую шутку «Однажды Марина сказал мне...», в которой изобразил неких мифических существ, якобы знакомых Марины — Шарика, Синдерюшкина и Мишу, которые «живут обыкновенно у нас в печке». Рассказ изобилует парадоксами, смешением пространственных координат и пропорций. Больше уже Хармс никогда не напишет столько шуточных произведений Марине, как в этот промежуток — от августа 1935 года до начала 1936-го.
Одно из самых последних зафиксированных впечатлений Хармса в 1935 году — музыкальное. Трудно точно установить, что стало толчком к его попытке сопоставить баховские «Страсти по Иоанну» с его же «Страстями по Матфею». Исполнения этих произведений оркестрами в СССР в то время были единичны; о чуть ли не единственном исполнении в Ленинграде «Страстей по Матфею» вспоминала Марина Малич:
«Уже, наверное, не в первый и не во второй год моего замужества Даня как-то сказал мне:
— Я сейчас бегу, мне некогда, я собрал немного денег, чтобы купить нам билеты, — послезавтра большой концерт, в котором будут исполняться „Страсти по Матфею“ Баха.
Потом он мне сказал, что их исполнение не хотели разрешать ни в театре, ни в филармонии, и его с трудом добились.
— Это совершенно потрясающая вещь. Смерть Христа. И она у нас запрещена. Так что ее не исполняют. Но разрешили всего один раз на Пасху.
Он еще говорил, что в этой музыке Баха большие детские хоры.
— Но единственное, что запретили, это чтобы участвовали дети.
Я до этого никогда не слышала Баха и, конечно, не так хорошо понимала музыку, как Даня. А он всё повторял:
— Ты увидишь, — это потрясающе!
Я думаю, что это было на второй или третий день Пасхи. Когда мы вошли в зал, он уже был переполнен. Сесть было нельзя, негде, и мы стояли.
Люди от духоты и переживаний теряли сознание, и их выносили из зала. Мы стояли, прижатые другими, у самой стены, далеко от сцены. Ажиотаж был небывалый, потому что все знали, что исполняется единственный раз и никогда не повторится.
Даня подготовил меня, всё мне объяснил, и я слушала очень внимательно. А он всё смотрел на меня: какое производит на меня впечатление?
Это было что-то невероятное. Мурашки бегали по телу. Люди сидели со сцепленными пальцами, сжавшись, плакали. И я тоже утирала слезы. Ничего подобного ни до, ни после этого я не испытывала.
Мы стояли часа три, пока длился концерт. И когда шли домой, я плакала, а Даня всё смотрел на меня и спрашивал:
— Тебе понравилось? Правда?
Я честно говорила, что ничего лучше в жизни не слышала. И он сказал:
— Я рад, что ты поняла глубину этой вещи. Теперь можешь отдохнуть на более легких вещах.
И потом добавил:
— Я, по правде сказать, немножко побаивался, что ты не всё поймешь. Это вещь замечательная, уникальная.
Он был очень верующим, гораздо больше, чем я себе представляла».
В сопоставлении «Страстей по Иоанну» и «Страстей по Матфею» Хармс отдавал решительное предпочтение последнему произведению: при всех достоинствах «Страстей по Иоанну» он видел в них «однообразную смену речитативов и хоралов». Хотя Бах, конечно, с юности оставался самым любимым его композитором.
Даниил Хармс на балконе Дома книги. Фото Г. Левина. Середина 1930-х гг.
Хармс и Татьяна Глебова позируют для домашнего фильма «Неравный брак». Фото П. Моккиевского. Начало 1930-х гг.
Шарж Н. Заболоцкого на Д. Хармса
Н. Олейников и А. Введенский. Ленинград, начало 1930-х гг.
Д. Хармс. Начало 1930-х гг
Портретные зарисовки Д. Хармса. 1933 г.
Шарж на А. Введенского. 1930-е гг.
Запись в дневнике И. П. Ювачева от 25 января 1933 года с «диаграммой жизни Даниила»
«Сферы». Рисунок Д. Хармса. 1930-е гг.
«Яйцо мира или Ноль». Рисунок Д. Хармса
Хармс на балконе Дома книги. Середина 1930-х гг.
Автопортрет у окна Рисунок Д. Хармса. 20 мая 1933 г.
Даниил Хармс и Алиса Порет. Начало 1930-х гг.
Иллюстрация А. Порет к рассказу Хармса «Семь кошек»
Марина Малич за фисгармонией в комнате Хармса. Конец 1930-х гг.
Марина Малич
Обложка журнала «Чиж». 1934 г.
Т. Липавская и Л. Липавский. Рисунок Д. Хармса
Автопортрет Хармса. 1933 г.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});