Читать интересную книгу Маг в законе - Генри Олди

— Это сколько ж писанины! — скорбно вздохнул Демид, колыхнув брюхом. — Ох, клятое дело! не люблю... А ты сказывай, сказывай дальше, чего углядел! Черта с рогами?!

— Сам ты черт, прости Господи... Углядел я иное: мажонок, коего топтали, не ром вовсе. С соседнего села он, с Кривлянцов. Подпасок. Я народишко попытал: да, видали хлопчика пару раз с каким-то ромом — верно, с конокрадом. Пару раз; и все! Смекаешь?

— Не-а... Чего тут смекать-то?

— Эх, Демиде, большого ты ума человек! Да ежли хлопец у мага в учениках ходил — значит, должен был ром его в колдовской науке наставлять! Ну, как батюшка грамоте учит; или там плотник, мельник — подмастерья своего. Так ведь?

— Ну, так... Ворожбе полжизни учатся! иначе б этих падлюк кругом было, как собак нерезаных!

— Ото ж! А они виделись друг с дружкой — всего-ничего! Ну, положим, тайно еще встречались. Все одно: не мог ром хлопца ничему выучить толком. Хлопец-то на виду: дружки-подпаски, сельчане, батька с мамкой — заметили, ежли б пропадал надолго. Да и у рома рожа приметная, коржи-бублики, живо углядели бы. Выходит, не учил его ром, как у честных людей заведено.

— Учил! не учил! Заладил, как сорока! Может, недосуг ему было...

— Недосуг?! А ты видал, шо мальчонка с конякой вытворял? ромские вытребеньки! прав ты: в одночасье такому хрен научишь! Да и всякое за хлопцем в последнее время водиться стало; а ведь был — лайдак, никчема, чище моего Грицька, или (прости, Демиде!) твоего Тришки; уж поверь, люди зазря брехать не станут!

— Так уж и не станут? — с сомнением протянул урядник.

— Те, у кого я пытал — не станут! — отрезал голова. — Вот и складывается: ничему маг хлопца не учил! а учил-таки! Выходит, колдовской способ есть! умение передавать! учить друг дружку, не видясь даже! Смекнул, Демиде?!

— Да уж не дурнее прочих... На то они и колдуны! все не по-людски! Хотя... бестолочь, говоришь, хлопец был? вроде Тришки с Грицем?.. Эх, кабы нашим телепням той ворожбой учебной ума-разума вдолбить! А то на кого хозяйство оставить? Ежли из всякого раздолбая человека сделать можно! грамоте обучить! счету! торговым делам! законам! От дело! Тришка-дурень, значит, баклуши бьет, — а ума в голове все одно прибавляется, хошь-не хошь!

— А я об чем? — горячо зашептал голова. — Я об чем! Мы ж теперь одного мага наверняка знаем: кучера кнежского. Вот и обожди с полным рапортом! Сыщем того кучера! припрем к стенке! мол, ведомо про тебя все! Коли в острог неохота — давай, колдуй, пущай сыновья от отцов смекалку перенимают! А станешь ерепениться — до самого князя дойдем! Мол, видали, как доцю вашу в мажью науку брали! Сами знаете, милостивый пан, чего теперь с мажонками творят... Мы-то смолчим, спасем кровиночку вашу — только вы своему кучеру уж прикажите...

— К князю? боязно! — урядник зябко передернул плечами. — Видал я ихнюю светлость, да еще в мундире полковничьем. Едва зыркнет — мороз по коже, во фрунт хуже дыбы вытягивает... Уж лучше кучера припереть, по-тихому!

— Верно мыслишь, куме! — всплеснул руками голова, перевернул пустой стакан и даже не заметил этого. — Но ежли кучер упрется — чем брать за глотку? А тут: вдруг народишко прознает, шо под боком у Цвиркунов кубло мажье?! шо сам князь-полковник то кубло покрывает! шо панночка у кучера в обучении, на ведьму — ведь могут и красного петуха пустить! Оно, конечно, потом власти гвалт подымут — да поздно будет! Сами же глаза закрывают, когда мажонков в куски рвут! А чем кнежская доця лучше?

— Так-то оно так, — урядник все еще пребывал в нерешительности. — Ох, куме! одно дело — ром таборный, или еще какая душа пропащая, мажья-бандитская, рожа уголовная; а тут — князь... Да и сложится дело: не приведи бог, вызнают, шо у нас с магом уговор — по головке не погладят!

Остап Тарасыч запутал усмешку в вислых, седых усах:

— Не погладят, Демиде! но и сделать ничего не смогут! Вот ты человек государственный, на службе, законы знаешь... Рассуди сам: за шо нас с сыновьями в острог сажать? Сами-то мы ворожить не будем?!

Демид Фомич согласно кивнул, не до конца понимая, куда клонит ушлый кум.

— ...Сыновья наши, оболтусы, тоже ворожить не будут? — нет! И магии клятой их ведь никто учить не станет. Так ведь?

— Так, — снова кивнул Демид.

Кажется, до него постепенно начало доходить.

— А раз так, раз сами мы не ворожим, ворожбе не учимся, детей своих не учим, беззакониев не творим — за шо ж нас карать? Мы деток своих кровных честной грамоте-счету, уму-разуму да сметке торговой учим. Верно?

— Верно! Да только детки наши, ум-разум тоже наш — а передавать-то мажья морда станет...

— Кто знает?! кто поймет?! А и поймут — может, он изгаляется так, шутки над бедными людьми шутит! Или денег потом стребовать решил?! Мы-то почем знаем? Не было меж нами никакого уговора! Его, вражину, ежли провинился, в острог сажайте! а мы ни при чем!..

— Да и не дознается никто! — воодушевленно подхватил урядник. — Решат, шо хлопцы наконец за ум взялись! Верно говоришь, Остапе: поди, докажи! криминала-то нет! Не ворожбе учим! отцы мы родные! нет такого закона! А с князем... авось, обойдется. Кучер, ежли не совсем дурак — смекнет, шо к чему, согласится.

— От молодец, куме! уразумел! Слышь: Оксанка, свояченница твоя, на кнежской даче вроде как в услужении?

— Стряпуха. А шо?

— Шепни ей на ушко: пусть за панночкой доглядит. Будет ли с кучером тем видеться? как часто? как вести себя станет? Она ж, люди брешут, скаженая... Не получшает ли? нам с тобой про все знать треба, Демид.

— Шепну! непременно шепну! Ну ты и мудрец, Остапе! царь Соломон, даром шо без пейсов! а не выпить ли нам?

— Наливай!

За окном уже кричали петухи.

Над Цвиркунами медленно разгоралась заря.

Багровая, тревожная.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

ПО ДЕЛАМ РУК ИХ ВОЗДАЙ ИМ...

КРУГ ПЕРВЫЙ

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДАЧНИЦЫ, ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДАЧНИКИ...

— О магии не говорят: пустяки, дело житейское!

Опера «Киммериец ликующий», речитатив кофского чернокнижника Тсотха-ланти

ПРИКУП

— Чего изволит пан офицер?

В кондитерской «Принцесса Греза», что на углу Гиевской и Тюремного переулка, бытовала прекрасная традиция. Здесь все, носящие форму, — даже ученики военно-фельдшерской школы, чьи погоны и впрямь при плохом освещении можно было принять за офицерские — мгновенно производились в «паны офицеры». Причем для этого отнюдь не требовалось ждать Высочайшего соизволения.

Улыбка одной из трех сестер Зарецких — Зоси, Яси или Марыси, — дочерей владелицы заведения, и производство в чин завершено.

— Два тирольских, Зосенька!

— Листовочки?[42] на черносмородиновых почках?

— Да, Зосенька, пожалуй...

И когда, кокетливо оправив кружевной передничек, красавица унеслась исполнять заказ — лишь тогда обер-юнкер Павел Аньянич позволил себе на миг убрать с лица дежурную ответную улыбку.

В последние месяцы он замечал за собой исчезновение мимики. Все труднее становилось подмигнуть симпатичной барышне, лоб даже в минуты раздумий оставался девственно чистым, не желая комкаться морщинами; а улыбка появлялась скорее из приличий, чем от душевного расположения.

Это слегка пугало.

Впрочем, Павел Аньянич отмечал: если и пугало, то именно «слегка». Будущий облавной жандарм и должен быть таким: невозмутимым, хладнокровным, спокойным в самые тревожные минуты жизни. Видящим все насквозь, в подлинном свете; без туманных завирательств «эфирных воздействий».

Настоящий облавной жандарм должен быть таким, как начальник училища, полковник Джандиери.

Как и все облав-юнкера, Аньянич тайно боготворил господина полковника, не признаваясь в этом даже на исповеди у отца Георгия. Отец Павла, капитан пограничной стражи Аньянич, десять лет назад погиб в Туркестане, пытаясь задержать накурившихся анаши контрабандистов; вдова его с двумя детьми переехала к тетке в Коломну, где влачила жалкое существование на мужнин пенсион.

Из воспоминаний об отце у Павла сохранилось одно: зеленый мундир и запах трубочного табака. В последнее время над зеленым мундиром стало появляться лицо, и лицо это удивительно напоминало смуглый, горбоносый лик князя Джандиери.

— Ваши тирольские, пан офицер! ваша листовочка!

— Спасибо, Зосенька!

Улыбка машинально вспыхнула и погасла августовской звездой, едва Зосенька бегом отправилась на кухню. Еще десять минут назад Павел Аньянич всерьез подумывал: не вернуться ли обратно на бал? дотанцевать? — но сейчас он был уверен в правильности своего выбора. «Принцесса Греза», в отличие от других кондитерских, работала допоздна, людей здесь и днем-то было мало, не говоря уж про вечерние часы; а увольнительный билет Аньянича был выписан до полуночи.