Все стены были увешаны портретами Стефани.
Пораженная, она медленно поворачивалась и всюду видела себя: рисунки углем, несколько уверенных линий, акварели приглушенных тонов, наброски цветными мелками, карандашом, пастелью. Вот она на скалах в Фонтен-де-Воклюз и в лесу недалеко от Сен-Сатюрнина; вот пьет кофе в кафе на открытом воздухе, вот включает лампу в магазине «Жаклин из Прованса», вот читает книгу, вот в раздумье сидит у открытого окна. Леон рисовал ее то анфас, то в профиль, то, словно боясь, что она отвернется, схватывал ее в движении, пытаясь в последнюю секунду запечатлеть ее изображение.
Но на портретах и эскизах — в изгибе губ, наклоне головы, в тенях, застывших вокруг глаз, сквозила затаенная печаль, ощущение чего-то безвозвратно потерянного. Это бросалось в глаза сразу, и это, довлевшее над всем остальным, сумел запечатлеть Леон.
— Я всегда с одним настроением, даже когда улыбаюсь, — задумчиво произнесла Стефани и посмотрела на него. — Правда? Я что, всегда такая?
— Пока что да. Иногда больше, иногда меньше.
Стоя в противоположных углах мастерской, они смотрели друг другу в глаза. Любопытно, мелькнула у нее мысль, как глубоко он чувствует то, что у нее на душе. С той минуты, как она вошла в комнату, он не двинулся с места, и она подумала, какая у него выдержка. Она обратила на это внимание еще тогда, когда они ездили на пикник в Сен-Сатюрнин: он все видел, сидел на одном месте, наблюдая и размышляя, мысленно изменяя то, что видел перед собой, создавая картины силой своего воображения. А когда он брал кисть и принимался рисовать, картина уже была готова в его голове. Ему оставалось лишь перенести ее на холст. Для него это было только делом техники, как для рыбака — умение забрасывать удочку.
— Как ты все во мне замечаешь? Никому это больше не удается: ни Роберту, ни Максу, ни Жаклин…
— Может быть, я просто внимательнее, ведь я люблю тебя.
— Но ты видишь больше, чем другие, и так во всем.
Он улыбнулся.
— Ты права, дело не только в любви. — Закрыв, наконец, входную дверь, он вошел в мастерскую, машинально поднял с пола тюбик с краской, положил его на полку. — Главный закон живописи… мне кажется, писатели могут то же самое сказать о своем творчестве… этот закон состоит в том, чтобы воспринимать все, не анализируя. Главное — раскрыться и жадно впитывать в себя все, как губка. В юности мы слышим только себя и со вниманием относимся только к тому, что задевает нас за живое. Многим не удается достичь даже и этого, несмотря на почтенный возраст. Но всякий, кто хочет посвятить себя творчеству, должен научиться видеть и слышать больше, чем то, что на виду, что очевидно и что касается только тебя самого. Это можно сравнить с тем, что ты сидишь на берегу озера и вдруг видишь, как из воды выпрыгнула форель, чтобы поймать мошку. Когда рыба появилась из воды, ты ловишь себя на мысли: ведь я уже давно видел расходящиеся по воде круги, слабые, но достаточно заметные, чтобы понять, что там форель. И вот начинаешь тренировать глаз, учишься сосредоточивать внимание. И спустя какое-то время начинаешь под спокойной водной гладью угадывать другие миры, которые похожи на видимый мир, но они гораздо сложнее. — Он грустно рассмеялся. — Извини, по-моему, я объясняю не очень понятно.
— Ты объясняешь, как человек, который все время думает о том, что делает, понимает свою работу и любит ее.
— В данном случае, если говорить об этих рисунках, я люблю тебя. Я просыпаюсь ночью и начинаю рисовать тебя. Рисую, когда ем, гуляю в лесу. Или тогда, когда должен был бы работать над картинами, что обещал парижской галерее к сентябрю. И я получаю от этого огромное наслаждение. Возможно, это потому, что всякий раз, когда я беру в руки мелок или карандаш и принимаюсь рисовать, я мысленно представляю себе, что ты сейчас думаешь обо мне.
— Да.
Подойдя поближе к картинам, Стефани стала внимательно рассматривать их, переходя от одной к другой. Вдруг она остановилась перед портретом, написанным маслом — единственным во всей коллекции. На холсте она была нарисована дважды.
— Мои две Сабрины, — сказал Леон.
На картине были изображены две женщины, похожие как две капли воды, только в разных платьях. Они стояли друг к другу лицом, слегка улыбаясь, и были настолько поглощены этим созерцанием, что, казалось, внешний мир для них не существует. Свет падал на полотно под косым углом, отчего казалось, что одна Сабрина освещена солнцем, а другая как бы погружена в тень.
Стефани молча долго рассматривала картину. Не в силах оторвать взгляда от обеих женщин, она почувствовала вдруг такой прилив радости, чуть ли не восторга, что не могла заставить себя отойти от холста.
— Очень странно, — наконец сказала она. — Уверена, я уже видела ее раньше. Но этого не может быть, правда?
— Да, не может. Я писал эту картину весь вчерашний день и всю ночь. Может, ты приснилась самой себе во сне как бы в двух лицах? Сабриной, которой ты была раньше, и той, что есть сейчас.
— Наверное… Так и есть, а как же иначе? Леон, я хочу купить эту картину. Можно?
— Что значить купить? Она твоя, все эти картины твои. И спрашивать нечего, бери все, что хочешь.
— Спасибо. Я возьму только эту одну. Смотрю на нее и чувствую себя как дома. Я и повешу ее у себя дома.
— У себя дома?
Не сводя глаз с картины, Стефани ответила:
— Я собираюсь подыскать себе дом в Кавайоне. Не могу больше жить с Максом.
У Леона перехватило дыхание. Он обнял ее и повернул к себе лицом.
— Ты уверена? Ты не должна уходить от него только потому, что я этого хочу.
— Ты не говорил мне, что хочешь этого.
— Нет, конечно, нет. Разве я мог? Я думал об этом все выходные, но понимал, что ты сама должна все решить. И судя по всему, ты твердо решила. Ведь я знаю: ты думала, что должна быть верна ему, потому что давно живешь с ним.
— Но я не хочу жить с ним всю свою жизнь. Я хочу быть с тобой.
Леон испытующе смотрел на нее. Шумно вздохнув, словно до этого не дышал, он языком раздвинул ей губы, и поцеловал, крепко обняв. Их тела прильнули друг к другу, чуть шевельнулись и вновь застыли. Она ощутила прилив тепла, как в машине, и ее охватило мечтательно-сонное состояние. Казалось, краски вокруг беззвучно взрываются. Жара и свет окружили и поглотили ее. Она почувствовала, что ее душа — частица огромного мироздания. Она обхватила руками голову Леона, и они поцеловались. На мгновение перед ее мысленным взором возникла белоснежная больничная палата, и со всех сторон обступил туман. Но это видение тут же исчезло, ему не нашлось места в непередаваемо-упоительном наслаждении: она любила, она чувствовала себя живым человеком.