стакан на столе. Повернул так, чтобы вишенка, наклеенная на стекло, оказалась строго справа. На его шкафчике в детском саду была вишенка…
– Отражения, – сказал он, и Янка вздрогнула, а Ольга резко подняла голову. – Я всегда думал, что это он, – он покосился на дядю Сашу, но тот сидел, уставившись в пространство, и, похоже, совсем не прислушивался к разговору. От этого было чуть легче. Филипп заговорил вполголоса, чтобы не услышал дядь Юра, который все шебуршал и вертелся в прихожей. – А сегодня мама… Я раньше думал – да что она понимает, а сегодня подумал: а ведь правда, это же я отражаюсь. – Он с вызовом поднял голову, ожидая увидеть отвращение на их лицах, – но они просто ждали, что он скажет дальше. Они не понимали. – Я воображал себя хорошим, а на самом деле такой же, как он, поэтому и в зеркале… – Слова путались и налезали друг на друга, и его начала бить нервная дрожь. Если бы у него были нитки… – Я делаю то же самое, что он, только медленно, – сказал он. – Мама говорит, что я ее крест… Она раньше была веселая и красивая, а теперь… – Он махнул рукой. – А сегодня… Сегодня я вообще ушел, она плакала, а я с тобой в кафе пошел. – Янка дернулась что-то сказать, и он отмахнулся. Не могла она сказать ничего важного. – Я думал, что он… что Голодный Мальчик хочет добраться до меня, а на самом деле его давным-давно нет. Мне только казалось, что он есть. Ты же его победила.
Янка криво улыбнулась, не поднимая глаза, дотронулась до скрытого футболкой кулона. Филипп вдруг догадался, что это. Так и ходит с ним, подумал он. Так и…
– Бред сумасшедшего, – припечатал дядя Саша, и Филипп покорно кивнул. – И совершенно не объясняет, зачем вы пришли.
Филипп утер взмокший лоб. Пробормотал, глядя на свои руки:
– Я же не знал, что вы его поймали. Я подумал: раз ему нужен Голодный Мальчик, скажу ему, что это я. Пусть он… – он сглотнул. – Ну, меня… Он наконец отстанет от детей, и… И маме будет легче.
Дядя Саша закашлялся, уставился в угол, и Филипп замолчал, сбитый с мысли. А потом Янка вскинула голову и посмотрела на него круглыми глазами, и нос Ольги побелел, а лицо вытянулось и стало совсем некрасивым.
– Ты совсем псих?! – заорала она, вскочив, и Филипп вжался в спинку стула. – Ты совсем ошалел, что ли?! Ты… – Она в бешенстве ударила тыльной стороной ладони, сметая со стола стакан с недопитой водой. Дядя Саша с кряхтением подобрал его, сбросил со стола тряпку и принялся возить ногой по полу, вытирая лужу. Филипп следил за ним, боясь пошевелиться. Казалось, одно движение – и Ольга ринется на него.
– Идиот, – негромко сказала Янка. – Тоже мне, камикадзе… И я никого не побеждала… я просто…
– Еще бы ты побеждала, победительница недоделанная! – заорала Ольга, и Яна удивленно вскинула брови. – В больнице уже целая палата высосанных, уже слово для них придумали, о, говорят, опять молчуна привезли, опять не выведем, который это по счету… Он вернулся и жрет, а ты… а вы… Нахрена ты вернулась, победительница?! Господи, он там жрет, жрет, а мы сидим тут, как три старых импотента…
– А это мы наконец воспитанными стали, – рассеянно ответила Янка.
– Что? – севшим голосом переспросила Ольга, но Янка ее не услышала. Она медленно затушила сигарету, глядя куда-то в глубины пепельницы. Втянула щеки, вытягивая губы трубочкой.
– Значит, он тоже вернулся, – проговорила она. – Да. Так понятнее.
У Филиппа закружилась голова; мир качнулся и снова застыл, но под другим, неправильным углом. Ольга раздула ноздри, подалась к Янке, сжимая кулаки, – заткнуть, запретить трепаться, – и Филипп почувствовал, что благодарен ей за это.
– Что еще тебе понятнее… – зашипела Ольга – и осеклась.
Из коридора донесся тихий хлопок. Легкий щелчок замка. Запоздалый сквозняк, пахнущий псиной и жареным луком, мазнул Филиппа по щеке.
– Что за… – проговорил дядя Саша, шатко поднимаясь со стула. – Что…
Ольга, бросив на него бешеный взгляд, рванула в прихожую, и дядя Саша, ловя на ходу тапки, побежал за ней. Филипп растерянно поднялся. Вопросительно взглянул на Янку – и отпрянул, покрывшись мурашками. Яна была спокойна. Яна стояла у окна, чуть отведя занавеску, по локоть запихнув руку в карман красных, как кровь, штанов, и тихо улыбалась, глядя на темнеющие сопки.
…Филипп смотрит то на часы, то на идущую через двор тропинку. Его тревога похожа на комариные укусы, с которыми ничего не поделать: чешется где-то внутри, под ребрами. Он шаркает ногами и ерзает, пытаясь почесать зудящее, изводящее нутро. Когда часы показывают полдень, а Янка так и не появляется, Филипп понимает, что все-таки опоздал, и зуд в его внутренностях сменяет сосущая пустота.
Не желая верить самому себе, он продолжает сидеть на лавочке – сутулый толстяк с руками, покорно сложенными на коленях, с расцарапанными щеками, опухшим носом и ноющими коленями. Он смотрит, как Ольга прыгает в резиночку с двумя незнакомыми девчонками. С тех пор, как Филипп рассказал о своем плане, она ни разу не повернула головы. Она неутомима – незнакомые девчонки проигрывают и сменяют друг друга, а Ольга все прыгает и прыгает, без напряжения проходя самые высокие уровни, и соломенный хвост хлещет ее по спине. И только присмотревшись, можно заметить обведенные ярко-розовым губы, покрасневшие глаза и темно-красную кайму на обкусанных ногтях, под которые забились кровь и ошметки кожи. Филипп дотрагивается до располосованной щеки, шипит от боли и поднимается на ватные от долгого сидения ноги.
Ближайший телефон – в квартире Ольги, но она не пустит. Есть автомат у магазина, до него два шага. Если поискать в кабинке, и вокруг, и еще у крыльца универсама, можно найти монетку. Люди часто роняют мелочь – Филипп, которому никогда не дают денег, хорошо это знает. Раздобыть две копейки легко: в конце концов, можно просто попросить у прохожего, соврать, что надо позвонить маме на работу, потому что забыл ключи. Но Филипп решает не ходить к автомату. Он боится услышать взрослый голос, который скажет: Яна в (психушке!) больнице. Яна больше ни с кем не разговаривает, только пускает слюни, потому что шаталась по подвалам и нюхала клей. Телефон – это такая взрослая штука, через которую приходят беды, которые нельзя ни исправить, ни даже толком понять. Стоит набрать номер – и Филипп влезет в их неясный мир, правил которого не знает, и возможность сделать хоть что-то выскользнет из рук.
Он доходит до угла дома нога