— Доктор! — отвечала королева. — Вы забываете, что у меня есть другие дети, связанные со мною кровным родством; и если я сделаю то, что вы говорите, я лишу их наследства, отдав его чужому ребенку.
— Раз так, ваше величество, — с невыразимой печалью заметил Жильбер, — заверните этого ребенка в свою королевскую мантию, в военный плащ Марии-Терезии, и унесите его из Франции, потому что в противном случае — вы совершенно правы! — народ растерзает вас и ваших детей. И не теряйте времени даром: торопитесь, ваше величество, торопитесь!
— И вы не воспротивитесь моему отъезду, сударь?
— Отнюдь нет, — отвечал Жильбер. — Теперь, когда я знаю истинные ваши намерения, я готов вам помочь уехать, ваше величество.
— Ну и прекрасно, — обрадовалась королева, — потому что как раз есть один дворянин, который вызвался нам помочь, а если будет нужно, то и умереть за нас!
— Уж не о маркизе ли Фавра вы говорите, ваше величество? — в ужасе воскликнул Жильбер.
— Откуда вы знаете, как его зовут? Кто вам рассказал о его плане?
— Ах, ваше величество! Будьте осторожны! Над ним тоже тяготеет роковое предсказание!
— Оно исходит от того же пророка?
— Да, ваше величество!
— И какая судьба ожидает, по его мнению, маркиза?
— Преждевременная смерть, ужасная, позорная, такая, же, о какой вы недавно сами говорили!
— В таком случае вы правы: у нас действительно нет времени, чтобы заставить этого вестника несчастья солгать.
— Вы собираетесь предупредить маркиза де Фавра, что принимаете его помощь?
— Сейчас мой человек находится у него, господин Жильбер; я жду от него ответа.
В эту самую минуту, когда Жильбер, напуганный обстоятельствами, в которые он оказался втянут, провел рукой по лбу, чтобы вернуть себе ясность мысли, в комнату вошла ее высочество принцесса де Ламбаль и шепнула два слова на ухо королеве.
— Пусть войдет, пусть войдет! — вскричала королева. — Доктор все знает. Доктор! — продолжала она. — Ответ маркиза де Фавра мне принес барон Изидор де Шарни. Завтра королева должна покинуть Париж; послезавтра мы будем за пределами Франции. Идите сюда, барон, идите… Великий Боже! Что с вами? Почему вы так бледны?
— Ее высочество принцесса де Ламбаль сказала мне, что я могу говорить в присутствии доктора Жильбера? — спросил Изидор.
— Она правильно сказала; да, да, говорите. Вы видели маркиза де Фавра.. Маркиз готов… Мы принимаем его предложение… Мы уедем из Парижа, из Франции…
— Маркиз де Фавра арестован час тому назад на улице Бопэр и препровожден в Шатле, — отвечал Изидор.
Королева встретилась взглядом с Жильбером, и он прочел в ее глазах отчаяние, смешанное со злобой.
Однако все силы Марии-Антуанетты ушли на эту вспышку.
Жильбер подошел к ней и с выражением глубочайшего сожаления проговорил:
— Ваше величество! Если я могу хоть чем-то быть вам полезен, можете мною располагать; мои знания, моя преданность, моя жизнь — все у ваших ног.
Королева медленно подняла на доктора глаза и, будто смирившись, молвила:
— Господин Жильбер! Вы так много знаете, вы присутствовали нынче утром на испытаниях новой машины… Скажите, вы полагаете, что смерть от этой машины действительно такая безболезненная, как утверждает ее изобретатель?
Жильбер тяжело вздохнул и спрятал лицо в руках.
В эту минуту граф Прованский, уже узнав все, что он хотел узнать, потому что слух об аресте маркиза де Фавра в несколько мгновений облетел весь дворец, спешно приказал подать карету и сейчас же укатил, нимало не беспокоясь о здоровье королевы и почти не простившись с королем.
Людовик XVI преградил ему путь со словами:
— Брат! Вы не до такой степени, я полагаю, торопитесь к себе в Люксембургский дворец, чтобы у вас не было времени дать мне один совет. Что, по вашему мнению, мне надлежит делать?
— Вы спрашиваете, что бы я сделал, будь я на вашем месте?
— Да.
— Я покинул бы маркиза де Фавра и принес бы клятву верности Конституции.
— Как же я могу клясться Конституции, которая еще не завершена?
— Тем лучше, брат мой, — заметил граф Прованский, в лживых глазах которого отражалась в эти минуты его коварная душа, — вы можете не считать себя обязанным исполнять свою клятву.
Король на мгновение задумался.
— Пусть так, — молвил он, — это не помешает мне написать маркизу де Буйе о том, что наш план остается прежним, что он лишь откладывается. Эта
Глава 14. ЕГО ВЫСОЧЕСТВО ОТРЕКАЕТСЯ ОТ ФАВРА, А КОРОЛЬ ПРИСЯГАЕТ КОНСТИТУЦИИ
На следующий день после ареста маркиза де Фавра весь Париж облетел странный циркуляр:
«Маркиз де Фавра (Королевская площадь) был арестован вместе с супругой в ночь с 24 на 25 декабря за то, что собирался поднять тридцать тысяч человек для убийства генерала де Лафайета и мэра города, а затем отрезать подвоз продовольствия в Париж.
Во главе заговора стоял его высочество граф Прованский, брат короля.
Подпись: Баро»
Можно себе представить, в какое волнение привел такой циркуляр жителей Парижа 1790 года!
Пороховая дорожка не могла бы скорее воспламенить город, чем этот зажигательный документ.
Он обошел всех, и уже через два часа каждый парижанин знал его наизусть.
Вечером 26 декабря уполномоченные Коммуной собрались на совет в городской Ратуше; они читали только что принятое постановление следственного комитета, как вдруг секретарь доложил о том, что его высочество просит его принять.
— Кто?! — переспросил председательствовавший Байи.
— Его высочество, брат короля, — пояснил секретарь, При этих словах члены Коммуны переглянулись. Имя его высочества уже второй день было у всех на устах.
Не переставая переглядываться, они тем не менее встали. Байи вопросительно оглядел присутствовавших, и ему показалось, что молчаливый ответ, который он прочитал в их глазах, был единодушным. А потому он приказал:
— Передайте его высочеству, что, хотя мы удивлены оказанной нам честью, мы готовы его принять.
Спустя несколько мгновений граф Прованский вошел в зал.
Он пришел один. Лицо его было бледно, а походка, и всегда-то не очень уверенная, в этот вечер была и вовсе нетвердой.
Члены Коммуны работали за огромным полукруглым столом, а перед каждым из них стояла лампа; к счастью для принца, середина этого стола была погружена в полумрак.
Это обстоятельство, казалось, не ускользнуло от внимания его высочества и придало ему уверенности.
Он еще робким взглядом обвел многочисленное собрание, в котором чувствовал по крайней мере почтительность за неимением симпатии, и сначала неуверенно, а потом все более твердо заговорил: