Обвинение в шпионаже.
А срок у меня вообще был 5 лет — потому что я все же ничего не подписал…
Возвращаюсь к Матвею Петровичу. Камера… три вот таких комнаты, а может быть, чуть побольше, может, чуть поменьше. Смотрю, такие топчаны. Это не койки, а алюминиевый каркас. Просто брезент — и они на день закрываются. Поднимают, закрывают на замок. И их шестнадцать — на шестнадцать человек, семнадцатому там спать-то негде. А нас 150, 130, 140! Все понимали, что из 150 человек человек 20 или специально подсаживают, или напуганные. Вы не человек. С вами по-человечески никто не разговаривает, внутри камеры все друг друга боятся. Вот так.
Я понимаю, брали крупных людей, а сколько таких, как я, брали? Надо сказать прямо, рабочих было меньше.
И вот рядом со мной оказался Матвей Петрович.
Что я могу о нем сказать. Он с нами говорил на любую тему. А там такие разговоры: когда тебя вызывали на допрос? сколько тебя спрашивали? как тебя били? Вот такой разговор — всё вокруг посадки. Что меня в нем удивило — он никогда не жаловался. А я знал, что его били.
Рядом со мной лежал Матвей Петрович, и с другой стороны… был такой известный режиссер, актер… Дикий… Алексей Денисович. Вы знаете? В истории искусств это бывший худрук 2-го МХАТа. Потом, когда 2-й МХАТ ликвидировали, его послали в Ленинград главным режиссером Большого драматического театра… Это отдельный разговор, как он попал… Ну вот, все разговоры на эту тему — правда, его, видимо, избивали смертным боем. Я помню, как однажды его буквально приволокли. И он говорит: «Ну вот, знаешь, сынок, я подписал». — «Как же вы, Алексей Денисович?!» — «А мне сказали, что мне дадут 10 лет. Больше не дадут». И, действительно, ему дали 10 лет… Он написал письмо В. И. Немировичу-Данченко, и тот ему помог. Рассказывали, что Владимир Иванович позвонил: «Иосиф Виссарионович, я ручаюсь, что Дикий — один из лучших актеров и режиссеров нашей страны, я никому не поверю, что он враг». Дикий поселился в Александрове. Когда подбирали в «Третьем ударе» актера на роль Сталина, было много проб, пригласили Дикого. Дикий — актер гениальный. Потом ему в Москве дали квартиру, он женился на молоденькой женщине, правда, он недолго прожил после этого.[35]
А Матвей Петрович… что еще удивляло — это умение слушать. И не менее удивительная способность рассказывать. Я приведу два таких примера: интеллигенция, избитая, пораженная, и надо как-то отвлечься, это все понимают… Устраивали такие викторины и лекции. Вот викторина литературная.
Вспоминаю я вопрос. Вопрос этот врезался мне в память. Потому что редкий случай. Будьте добры, кто может ответить, прочитать нам вслух диалог… что Онегин написал Татьяне — дословно. Кто может? А там же были литераторы. Крепс — он же литератор. Крепс нам много помогал. Он прекрасно рассказывал, он был директором ленинградского Дома ученых. И все: «Крепс! Ваше слово!» — «Содержание я знаю, а процитировать не могу». Матвей Петрович! Гениально, все точно. Все плачут. Вот. Мне запомнилось, понимаете? И почти на любой вопрос, который задавали на викторине, вопрос, на который не может ответить сто человек, — отвечает Матвей Петрович. И это мне врезалось. Я же знаю, что он — физик-теоретик, это я знаю, мы же с ним разговариваем. На ученые эти темы разговариваем. Но почему, откуда? В общем, он нас всех изумлял, мы все знали, что он физик-теоретик, — это вся камера знала.
Потом что мне еще запомнилось. В те годы теорию относительности мы считали… мистикой. Возьмите кибернетику. Мы считали так — это все буржуазные идеалистические теории. А меня это интересовало. Я очень интересовался теорией относительности. Как-то мы готовимся к очередной викторине, и я говорю: «Знаете что, товарищи, давайте попросим Матвея Петровича нам прочитать лекцию по теории относительности». Вы себе представьте, он прочитал лекцию по теории относительности… аплодисменты не смолкали. Настолько уметь доходчиво рассказать… После семи или восьми бесед с Матвеем Петровичем я стал себе реально представлять, что такое теория относительности. Я слушал его лекции — очень интересные, он прекрасно рассказывал. Я сомневаюсь, что кто-то другой из физиков мог бы так доходчиво это сделать. То, что я понимаю сейчас, я понимаю с его слов. Потом, когда я уже освободился, старался, что можно, читать. Но всегда я помнил то, что говорил Матвей Петрович.
И дальше. Очень он… переживал — он как-то о себе не говорил почти — о жене. Кстати, она ему приносила передачи.
Он делился с нами. Вот тоже характер человека. Мы втроем: я, он и Дикий. А там был такой порядок, ну, назывался так… «комбед» — комитет бедноты. Я же не получал передачи. И если, допустим, полагалось из трех пачек папирос отдать одну пачку — он отдавал две. Себе — одну. Или, допустим, килограмм сахара (сколько там положено) — он всегда отдавал половину пакета. Никто столько не давал. Никто. Хотя сам-то он тщедушный… небольшого роста, худой такой… Это тоже черта его. Или, скажем, пришел с допроса. Тщательный опрос. Ну как, били, не били? как били? в чем вы обвиняетесь?..
Я не мог понять почему, но он не любил говорить на эту тему. Он мне только одно рассказал, что обвиняют его в шпионаже. Я не стал расспрашивать. А в чем я обвиняюсь — я ему рассказал. Я ему говорю: будем друзьями, меня тоже обвиняют в шпионаже.
Очень много он мне рассказывал про свою кафедру. Я ему рассказывал про металлургию, его интересовали вопросы динамной трансформаторной стали. Я работал начальником отдела на заводе, производящем эту сталь, я уже прошел курс в институте стали, он службу этой стали в трансформаторе понимал лучше меня. Почему нужна именно такая сталь… Я удивлялся, откуда он химию так знает.
Уже было известно, что на любой вопрос, на который не может ответить камера, Матвей Петрович отвечает. И так спокойно, без зазнайства. Я не встречал больше таких людей, как Матвей Петрович, по уму и по степени познания любого предмета. О чем бы вы с ним ни говорили, вы чувствовали, что он знает вопрос гораздо лучше вас. Я с ним говорю о металлургии, а он — физик. Первая идея о том, что можно не ломать всю мартеновскую печь, а постараться прикрыть каркас, — это его идея. Сама идея.
Я очень сожалею, что когда его взяли из камеры, я был на допросе. Потом я спрашивал Дикого: а где же Матвей Петрович? «Его забрали».
При этом вы знаете что? Из разговора у меня никак не складывалось впечатление, что его взяли на расстрел. Он сам не думал, что кончает свою жизнь. Он расстрела даже в мыслях не имел. Я ему говорил, Матвей Петрович, у вас ведь все-таки друзья высокие, ученые…
Да, почему-то Фока он называл, Мандельштама называл. Он особо выделял Тамма… И почему-то называл еще Петра Леонидовича Капицу. «Я, — говорит, — на них надеюсь».