Прекрасно. Кто будет анализировать? Постановление возлагает эту миссию на Идеологический отдел ЦК КПСС «совместно с ЦК компартий союзных республик, крайкомами и обкомами партии». То есть партийно-бюрократическая мужская машина вместе с ее отделами и отдельчиками на местах за женщин будет решать, как им дальше жить. И спрашивать женщин не надо. Одно утешает, что ничего этого никогда не будет — постановления ЦК, по-моему, никогда практически не выполнялись.
И все же я ищу хоть какой-то реакции на мою главную мысль о необходимости женского соучастия в общественном процессе.
А — вот она!
«Нельзя согласиться с некоторыми положениями, содержащимися в статье. Автор ратует за содружество всех женщин (нельзя! — Л.В.), добровольную их соборность (нельзя! — Л.В.), что, по ее мнению, поможет женщинам полнее раскрыть свои возможности (этого тоже, выходит, нельзя? — Л.В.), а всему обществу ослабить существующую социальную напряженность» (как, и этого нельзя?! — Л.В.).
А что же можно?
«Провести практическую работу по… совершенствованию деятельности женских советов, укреплению их кадрами», — рекомендует машина.
Что сие означает? А то, что мужчины своей волей перетрясут хилые женсоветы, насадят «своих» новых и крепких дам и — вперед.
Хорошо, что все это лишь слова и ничего такого не будет.
Но, как я поняла, «Постановление» — результат работы Раисы Максимовны. Ну, может, не работы, сказала: нужно разобраться. И машина «разобралась».
Ох, машина! Ах, машина! Что же мне делать теперь? Сама того не желая, я сработала на вложенную в тебя, заржавленную с 1924 года программу. На какой-то миг мне даже почудилось, что сама Надежда Константиновна из своего «далека» продирижировала этим оркестром.
И все же — беру себя в руки: нужно найти в «Постановлении» о моей статье хоть намек на конструктивную мысль.
Вот она:
«Государственному комитету СССР по печати совместно с Комитетом советских женщин рассмотреть вопросы учреждения специального печатного органа, а также увеличения количества журналов для женщин».
Если в руках будет журнал, а рядом объединение писательниц, — это уже начало.
Но кто даст возможность вести журнал мне, беспартийной, никак не связанной с Комитетом советских женщин, где меня вообще считают едва ли не сумасшедшей диссиденткой внутри женского движения?!
Внезапно я приглашена на беседу к члену Политбюро ЦК КПСС Вадиму Андреевичу Медведеву. В красивом платье иду в ЦК.
Тут должна сделать отступление почти мистического характера. Мои близкие, и в первую очередь я сама, давно заметили одну странную, необъяснимую закономерность: стоит мне совершить поход в это учреждение на Старой площади, как того, к кому я приходила, либо снимают с работы, либо переводят на новое место работы, и мое дело увядает. Неужели партмашина обладает реакциями на беспартийных? Шутки шутками, а я таким образом «сняла» несколько мелких начальников из отдела культуры и даже пропаганды. Многих «перевели», и, как правило, на понижение. В моей семье сначала посмеивались, пошучивали. Но даже муж — человек разумный и рациональный — в конце концов перестал смеяться: он, конечно, не верил в предрассудки, но в закономерности этих моих случайностей убедился.
— Сходи к Брежневу! — просили меня друзья, — Сходи к Суслову! А то все не тех «снимаешь».
Я пришла к Медведеву — посидела, поговорила. Он пообещал подумать о журнале.
Вскоре его перевели на другую работу.
Сицилийский торт
В ноябре 1989 года я получила приглашение в Италию в составе пресс-группы при Горбачеве во время его правительственного визита. Поездка должна была состояться в конце ноября, а на 7 декабря назначена первая учредительная конференция писательниц страны. Задумалась: ехать — не ехать? Подготовка конференции требовала много времени.
— Езжай! — сказали писательницы, мои помощницы. — Это поднимет наш престиж.
В день приезда Горбачевых — а пресс-группа прибыла в Рим двумя днями раньше — вся группа собралась для представления Михаилу Сергеевичу и Раисе Максимовне. Рядом со мной стоял обаятельный актер Армен Джигарханян и тихо шутил. Я посмеивалась. Горбачевы вошли, блистательные и победоносные. Началось рукопожатие. Возле Джигарханяна задержались, говоря, как любят его, как ценят.
— Я рада, что вы в делегации, — приветливо сказала мне Раиса Максимовна и быстро прошла.
Горбачев остановился.
— Я знаю вас. И очень ценю вашу позицию, — сказал он мне, а я подумала: «Ну и что? Лучше бы поменьше ценил, а помог с журналом».
Потом была поездка Горбачевых по городу, в которую меня распределили в качестве сопровождающей, вместе с известным юристом Сергеем Сергеевичем Алексеевым. Другие завистливо посмотрели на нас. Но напрасно они завидовали. Толпы народа, выплеснувшие на улицы Рима всю свою внезапную истерическую любовь к советскому вождю, задержали наш с Алексеевым путь к предназначенной нам машине. Когда же мы наконец подошли к ней, на наших местах уже сидели другие из пресс-группы. Завидев наши вопрошающие физиономии, они отвернулись, и машина тронулась. Мы с Сергеем Сергеевичем посмеялись, нашли автобус, который должен был отвезти часть делегации, не удостоенную чести сопровождать Горбачевых по Риму, на выставку, готовую к открытию. С трудом пробираясь по запруженным улицам, автобус наконец-то прибыл на эту выставку. Ее должна была открывать Раиса Максимовна после прогулки по Риму.
Там, едва войдя в первый зал, я услыхала — кто-то выкрикивает мою фамилию. Оказалось, пришел «факс» из Союза писателей, что Моссовет отказал нам в гостинице для делегаток учредительной конференции писательниц.
Свет померк перед моими глазами. Столько времени истратить на подготовку, взбудоражить писательниц по всей стране и — все коту под хвост.
Мою растерянность увидел Егор Яковлев — главный редактор «Московских новостей». Он взял телеграмму, прочитал и дал совет:
— Вон среди делегации — Сайкин, Председатель Моссовета. Только он может вам помочь. — И толкнул меня к нему.
Бедный Сайкин, огорошенный, как и все мы, наэлектризованными римскими толпами, ничего не понял: какая-то советская женщина почему-то в Риме размахивает перед его лицом какой-то телеграммой и требует, чтобы он послал в Москву распоряжение о том, чтобы каким-то делегаткам обеспечили триста мест в гостинице.
Он стал кричать мне, что мест у него нет, в Москве сейчас вообще нет мест и он дать ничего не может.
Я в ответ кричала, что он срывает международное мероприятие, это дойдет до Горбачева и Сайкину будет плохо. Но Сайкин не сдавался, а Егор Яковлев за моей спиной хохотал, как Мефистофель.
Поздней ночью вся пресс-группа должна была встретиться с Горбачевым в советском посольстве на вилле Абамелек и рассказать ему о настроениях римской общественности.
Мы долго ждали Михаила Сергеевича. Наконец он появился. Один. Без Раисы Максимовны.
Шел третий час ночи. Люди сидели за длинным, огромным столом. По правую руку от меня Джигарханян, по левую — Александр Николаевич Яковлев, с мясистым лицом гнома-заговорщика. Горбачев — через стол, чуть наискосок. Мы с ним часто встречались взглядами. Шел разговор, в ходе которого он несколько раз обращался ко мне с вопросом:
— А что думают женщины?
И я начинала невпопад говорить не о том, что думают женщины Италии о Горбачеве — я не знала, что они думают, — а о своей идее гармонии, о ее необходимости в распадающемся обществе, которому нечего терять. В какой-то момент я заметила, что Горбачев слышит меня. Слушает и, кажется, понимает. Остальным же это неинтересно, и они, перебивая меня, уводят его мысль в сторону от моих мыслей. А он все же опять ко мне.
И я вдруг, вспомнив, что в Москве нет номеров для делегаток, начинаю говорить об учредительном собрании писательниц и прошу сказать Сайкину, чтобы дали триста мест в гостинице. Этого уже Горбачев не понимает, хмурится, отбрасывает от себя, но Сайкин сидит здесь и понимает, его имя произнесено, триста номеров нужно…
Но опять Горбачев ко мне, и опять я ему про женщин, семью, общество и необходимость деполитизированной женской прессы.
— Да, да! — улавливает он мою мысль, но опять его отвлекают.
— Мы должны пройти через хаос, — слышу я слова Горбачева, обращенные ко всей пресс-группе и, пораженная этими словами, кричу ему через стол:
— Почему?
Сергей Сергеевич Алексеев, вскочив со своего места, нажимает мне на плечи, явно заставляя молчать, а сам через стол — Горбачеву:
— Вы хоть народу об этом не говорите!
Тут что-то торопливо утверждает Шаталин. Там писатель Можаев заводит речь о том, что Михаил Сергеевич должен усилить свою охрану, вот ведь царя охраняли…