— Дорогая девочка! Милая!
Чувствуя искренность ее нежной любви, маленькая ворчунья прижалась к ее плечу и с наслаждением зажмурилась.
— Милая моя девочка, ведь ты появилась у меня раньше их.
— Да, но теперь ты только ими и занимаешься. С ними болтаешь, их баюкаешь…
— Не правда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.
Наконец они вместе расхохотались.
Однако в Онорине уже не ощущалось былой живости. Застыв на табурете рядом с колыбелькой близнецов, она с критическим выражением на лице подолгу внимала вокальным упражнениям Глорианды, которая, подобно беззаботной пташке, приветствовала таким образом жизнь, утверждая свое присутствие и довольство существованием.
— Ничего другого не умеет, дурочка!
Привлеченная звуком этого голоса, в котором даже она угадывала раздражение, малышка разглядывала Онорину своими светлыми глазенками, которые теперь, к шести месяцам, приобрели свой естественный голубой цвет, превращавшийся в минуты волнения в сиреневый.
— Не смотри на меня так, — взывала к ней Онорина. Чувствуя, что вызывает неприязнь, крошка поворачивалась к братцу, словно тому предстояло стать свидетелем конфликта, а то и прийти ей на помощь.
— Они объединяются против меня! — разражалась слезами Онорина.
Она все время искала, как бы придраться к своей сестренке, несмотря на ее ангельский возраст.
— Ее имя означает «слава», — печалилась она.
— Но твое-то имя знаешь, что означает? «Честь»!
Однако Онорина полагала, что честь предполагает более сложные и менее славные последствия, нежели однозначная «слава».
— Еще ее зовут Элеонорой…
— Так ее назвали в мою честь.
Неожиданно девочку стали мучить по ночам кошмары. Перед ней возникало женское лицо, которое взирало на нее с такой злобой, что у нее душа уходила в пятки, как у кролика, застывшего перед удавом. Женщина говорила пугающие речи: «На сей раз я буду ждать тебя! Это будет самой лучшей местью ей!
Теперь ты от меня не улизнешь!..»
Губы женщины раздвигались, и между ними показывался острый язычок. Глаза ее отливали золотом, но не так, как у волка. Цвет был тем же, однако блеск приглушенным, как у холодного камня.
Эти сны заставляли Онорину заливаться потом. Она просыпалась, объятая ужасом.
— Ломбардская Дама, Ломбардская Дама, отравительница!.. — вопила она в ночи. — Я ее видела! Видела!.. Она собирается поджечь Вапассу! Они сожгут мой дом, мои игрушки, мою спальню, все-все!..
— Но кто, кто??? — напрасно вопрошали ее Анжелика, а также Жоффрей, кормилицы, дон Альварес, обитавший на том же этаже, и стражники, сбегавшиеся к постели девочки.
— Женщина с желтыми глазами… Ее волосы похожи на черных змей с красными внутренностями… — И она пускалась в такие жуткие подробности, что Анжелика тоже чувствовала, как в ее душу вползает страх.
«Можно подумать, что она описывает Амбруазину, герцогиню де Модрибур, Демона… А ведь она ни разу в жизни не видела ее. (Страх обосновывался в ее душе все прочнее.) Неужели это кошмарное создание может являться к нам во сне? Неужели ее дух, желая отомстить, будет отныне терзать мое дитя?».
Онорина утверждала, что за спиной желтоглазой женщины маячил еще какой-то черный мужчина. Он напоминал призрака, но она подчинялась ему… Иезуит!..
Вот что получается, стоит по неосторожности проговориться в присутствии ребенка! Особенно когда он наделен столь бурным воображением, как у этой несносной девчонки, только и норовящей подслушать взрослых.
Ее слуха наверняка достигла рассказанная квебекской колдуньей история о загадочном появлении Акадийского Демона. Сколько раз об этом заговаривали снова и снова, не обращая внимания на девочку, заворожено впитывающую каждое слово!
Акадийский Демон и черный человек за ее спиной?.. Для одних это были Анжелика, наделяемая дьявольской силой, и Жоффрей де Пейрак, для других же, не тешивших себя иллюзиями, — Амбруазина Модрибур и ее наставник и исповедник, отец д'Оржеваль, нареченный ирокезами «Атскон-Онтси» — «Черный человек».
Неужто опять пережевывать эту историю? Но ведь колдунья, мать Мадлен, определенно постановила, что Анжелика и Акадийский Демон — разные лица, Амбруазина мертва, она гниет в могиле. Как и отец д'Оржеваль.
Настроение франкоканадцев, прежде вздрагивавших при одном упоминании Анжелики и Пейрака, обернулось своей противоположностью, подобно перчатке, вывернутой наизнанку. С ними произошло то же самое, что происходит с быком, когда перед его носом перестают размахивать красной тряпкой: иезуит покинул их, и они обрели былое хладнокровие и способность рассуждать здраво; граф и графиня де Пейрак провели благодаря этому в Квебеке полную удовольствий зиму.
Так неужели то было всего лишь временное улучшение? Неужели не все еще решено, не все завершено? Неужели точка еще не поставлена? Неужели они поддались иллюзии, стали жертвой губительного миража, когда, стоя на верхушке крепостной башни в Вапассу и жадно вдыхая чистый, как хрусталь, зимний воздух, они, крепко обнявшись, с бесконечной радостью созерцали «врученную им страну»?
Там, на башне, они наслаждались морозным воздухом, словно вместе с ароматами, расточаемыми великолепной природой, в них вселялась непобедимая сила индейского Оранды, великого духа, дарующего жизнь всему сущему. То было воистину дыхание жизни. Так неужели чувство победы, торжества над недругами, преодоления самых сложных препятствий оказалось ложным?
Нет!
Она нисколько не сомневалась, что зловещие козни, исходят они от живых или от мертвых, больше не имеют против них никакой силы, что они не могут более им навредить, не могут наносить смертельных, разрушительных ударов, от которых почти или вовсе нельзя оправиться и залечивать которые пришлось бы бесконечно долго.
Самые черные заговоры уже не могли их поколебать. Отныне они парили выше всякой суеты. Они были сильнейшими и недосягаемыми!
Там, на башне, их охватило чувство неописуемого восторга — настолько чудесно было стоять, прижавшись друг к другу, в лучах торжествующего светила…
Разве то было ошибкой? Нет, это немыслимо!
Она готова была осерчать на Жоффрея, которого не оказалось рядом, чтобы опровергнуть все ее страхи, выставив стену из неопровержимых доводов. Как бы ей хотелось услышать сейчас его оглушительный смех, словечко «дурочка», произнесенное его устами в ответ на признание о тревоге, вызванной воспоминаниями об Амбруазине!..
— Ответьте мне, — воскликнула она как-то раз, хватая его за обе руки, чтобы заглянуть ему в самые глаза, — разве «они» могут подняться из могилы?
Он сжал ладонями ее лицо и крепко поцеловал в губы. Хвала Создателю, коротко отвечал он тогда, он — не пророк. Судьба и так нагрузила его бременем обязанностей, избавив хотя бы от этой.