Читать интересную книгу ЛЕСНОЙ ЗАМОК - НОРМАН МЕЙЛЕР

Адольф тут же уходил из комнаты. Анжела обижалась. На ее взгляд, брат обращался с ее мужем невежливо. Клара — исключительно из любви к падчерице — хранила молчание. В конце концов, этот неотесанный болван доводился ей зятем, и она страшилась семейных ссор. Меньше всего ей хотелось превратиться в сварливую тещу. Лучше уж стерпеть поношения по адресу единственного сына со стороны зятька, явно преувеличивающего значимость собственного мнения для окружающих. Со своей стороны Клара давным-давно решила: Адольф не бездельник. Он сидит дома и не покладая рук занимается рисованием. Кроме того, он не курит и не берет в рот спиртного. Такого прекрасного молодого человека никак не назовешь бездельником. Он ведь не тратит времени попусту. И к девкам не ходит. И вообще ими не интересуется. Может быть, он и впрямь станет великим художником. Откуда мне знать? И откуда знать кому бы то ни было другому? Он такой серьезный. Когда он сидит в одиночестве и работает, то кажется таким сильным и таким гордым самим собой. Он преисполнен уверенности в том, что когда-нибудь своего добьется. И в этом отношении он гак похож на Алоиса. Нет, он даже лучше Алоиса. Потому что Алоису хотелось всего сразу. И вновь возвращалась она мысленно к животрепещущей для любого юноши теме: он не тратит время на девок. Они его совершенно не интересуют.

Не интересуют и не заинтересуют. Еще долго не заинтересуют. Ей следовало бы скорее обеспокоиться возможными интрижками с дядьками и парнями, причем порой — по-настоящему плохими парнями.

Поскольку Клара теперь питала к Адольфу слепую материнскую любовь, она даже не задумывалась над тем, что за образы проносятся перед ним, когда он занимается онанизмом. Да и о самих занятиях не догадывалась: он ведь не оставлял никаких улик, неизменно держа наготове носовой платочек. И сам потом эти платки прополаскивал. Ей и в голову не приходило, что, доводя себя до исступления и готовясь выпалить из единственной послушной его приказам пушки, Адольф тщательно выстраивал мысленную взаимосвязь между своим отказом пойти служить на таможню и кровоизлиянием, сведшим в могилу его отца. Если такая связь существует, значит, ему удалось оскальпировать уже двоих — Эдмунда и Алоиса. И эта мысль в сочетании с образами соучеников по реальному училищу, меряющихся членами возле писсуаров, волновала его настолько, что дальше все получалось само собою! Получалось. Он испытывал блаженную усталость и погружался в размышления о том, как же все на самом деле связано, смешано и перемешано.

7

Несколько лет спустя некая девочка, учившаяся в одной школе с Паулой, каждое утро наблюдала, как Клара отводит дочь на уроки. Еще совсем недавно эта девочка жила на ферме, а теперь она видела, как нежно целует Паулу мать на прощание. С самой этой девочкой, разумеется, никогда не происходило ничего подобного. Ее мать была для этого слишком занята. Так что девочка завидовала Клариной дочке, напрочь игнорируя тот факт, что умственно отсталая Паула, даже будучи оставлена на второй год, учится хуже всех в классе. Материнская любовь, думала эта девочка, слаще меда.

Да ведь и впрямь мы приходим в этот мир для счастья.

Эпилог

ЛЕСНОЙ ЗАМОК

В самом начале я представился как Д. Т., и это не было целиком и полностью ложью. Так сокращали мое имя, Дитер, в те дни, когда я обитал в теле и образе офицера СС, а дни эти продлились до самого окончания Второй мировой войны (когда Дитеру пришлось сломя голову улепетывать из Берлина). Так я и оказался поневоле чуть ли не замешан в бунт, который разразился в самый разгар растянувшегося на всю ночь праздника. Дело происходило в концлагере, только что освобожденном американцами, 30 апреля 1945 года.

В крошечном боксе меня допрашивал американский психиатр в ранге капитана, прикомандированный к освободившей лагерь дивизии. В ожидании волнений ему выдали кольт сорок пятого калибра, который лежал сейчас на столе у него под рукой. Мне было понятно, что с оружием капитан обращаться не умеет; в конце концов, он был врачом, пусть и в офицерском чине.

Судя по нашивке с фамилией, психиатр был евреем, и, конечно же, его потрясло все увиденное.

Пацифист по складу характера, этот еврейский вояка старался по возможности минимизировать собственные негативные впечатления, то есть буквально затыкал себе нос, стараясь не вдыхать разливавшееся по всему лагерю зловоние. Чем сильнее ликовали спасенные из застенка узники, тем больший смрад они источали. Дополнительным источником заразы, разумеется, был я, единственный попавшийся ему в руки противник, которому велено было оставаться с глазу на глаз с психиатром в крошечном боксе. Где-то после полуночи начался допрос.

Почувствовав, что мы с капитаном подобны двум жертвам кораблекрушения, выброшенным волной на крошечный утес, где троим уже не разместиться, я, разумеется, решил сыграть на эмоциях. Для меня настала трудная пора, воистину час поражения; меня, можно сказать, полностью вывели из игры. Маэстро только что списал меня в действующий резерв. «Попасись, пока суд да дело, на воле, — сказал Он мне. — Я переношу наши действия за океан, в США, и призову тебя, как только определюсь с конкретными планами на означенной территории».

Я даже не знал, верить Ему или нет. В нашей среде ходили самые невероятные слухи. Кто-то из бесов осмелился утверждать, будто самого Маэстро то ли сместили, то ли изрядно понизили в должности.

Подобный поворот событий, соответствуй наглый навет действительности, означал бы, что и в царстве Сатаны имеются выси и бездны, недоступные моему разумению. Так что я, последовав примеру смертных, постарался не принимать этого близко к сердцу. Я решил затеять игру на свой страх и риск. Мне захотелось позабавиться с. еврейчиком, сделав вид, будто я готов открыть ему тайну истинно нацистского взгляда на мир. До тех пор мы евреям такого не объясняли, так что я в психологическом плане ступил на terra incognita.

Успех отчасти сопутствовал мне. Дитер был очаровательным эсэсовцем: высокий, быстрый, белокурый, голубоглазый, насмешливый. Чтобы завернуть гайку потуже, я даже выставил его нацистом колеблющимся. С истинно мастерским притворством я завел речь о прискорбных эксцессах, без которых, увы, не удалось обойтись фюреру на пути к подлинным свершениям. За стенами нашего бокса только что освобожденные узники концлагеря бесновались на парадном плацу. Те, кто не успел еще сорвать голос, орали. Ночь шла, и ситуация становилась для еврейского капитана все менее и менее выносимой. В глубине сознания у каждого средней руки пацифиста сидит — можете в этом не сомневаться — прирожденный убийца. Потому-то, в первую очередь, такой человек и становится пацифистом. В конце концов, не выдержав моих, как ему справедливо представлялось, издевательств над его моральными ценностями, американец схватил кольт, сумел-таки нажать на курок и застрелил меня.

Могу сказать, что мне не раз доводилось покидать то или иное бренное тело. Так я поступил и на сей раз. И переместился в Америку. Маэстро, выслушав мой рассказ, заметил: «Что ж, этот еврейский капитан подсказал, как нам следует действовать дальше. Отныне мы будем инвестировать и в арабов, и в евреев одновременно!» После чего пожелал мне удачи и отправил меня попастись на воле в Америке. Однако это другая повесть, к сожалению куда менее интересная. Всё, включая меня самого, съежилось в масштабах. Я перестал быть частью истории.

Остается только объяснить, почему я решил назвать свою книгу «Лесной замок», а не как-то иначе. Остается ответить на естественный вопрос, возникающий у всякого, кто проследовал вместе со мною по жизни Адольфа Гитлера, от рождения (и даже того, что ему предшествовало), через детство и отрочество, вплоть до середины, примерно, юности: «Дитер, а при чем тут какой-то замок в лесу? О лесе в твоей книге говорится много, а вот о замке — ни слова».

Я бы ответил так: «Лесным замком» прозвали свой концлагерь, где меня, Дитера, застрелили, его тогдашние узники. «Лесной замок» был разбит на пустыре, некогда представлявшем собой картофельное поле. Не было ни там, ни вокруг ни деревьев, ни хотя бы намека на замок. И вообще ничего интересного — вплоть до самого горизонта. Название таким образом содержало явную издевку, видно, придумал его какой-то остроумец. Узники гордились тем, что им удалось сохранить чувство иронии до самого конца. Ирония стала для них твердыней веры. Стоит ли удивляться тому, что честь изобретения издевательского названия принадлежала одному из уроженцев Берлина.

Если ты немец, и умный немец, то без иронического отношения к жизни тебе никак. Немецкий язык возник изначально как говор простолюдинов, как речь земледельцев-язычников, как средство коммуникации разбившихся на племена охотников и скотоводов. Так что этот язык полон утробной силы, у него вечно бурчит живот, с шумом вздымаются легкие и со свистом работает дыхательное горло; он хорош, когда надо добиться подчинения от домашних животных; на нем удобно выражать чувства, возникающие при виде свежепролитой крови. Учитывая, какая миссия была возложена на немцев в ходе столетий, — вкусить благ западной цивилизации, прежде чем у них окончательно отнимут такую возможность, — я не нахожу ничего удивительного в том, что многие представители немецкой буржуазии, перебравшиеся в большие города из утопающих в грязи деревень, стараются говорить по-немецки так, чтобы этот язык звучал мягче шелка. Особенно дамы. Я намеренно абстрагируюсь сейчас от немецких слов невероятной длины, представляющих собой подлинную угрозу сегодняшним представлениям о технологичности; нет, я имею в виду приторные нёбные звуки, призванные услаждать слух недоумков. Однако для каждого умного немца, в особенности из Берлина, ирония вносит в подобные языковые старания существенную коррективу.