Не идти же назад к первой строке, когда уже сделана треть пути! Да и какой толк, когда никакого иного пути не вижу! Дурацкое положение — сам себе вырыл колодец, прыгнул в него и не могу выбраться.
Вдруг слышу голос:
— Дома ли хозяин?
В ответ мнутся, мямлят, боятся впустить в мой затвор сквознячок.
— Я с Турксиба.
— Дома, дома! — ору я. — Впустите!
Передо мной сам главный комбинатор, экс-комбриг Гусев.
— Это, это ты? — спрашиваю я и тискаю руку бригадира. Мой вопрос глуп, но попробуйте-ка поверить, что перед вами живой человек, а не персонаж из романа, когда перед этим целый год имел дело только с персонажами!
— А-га, — гудит бригадир. — Не помешал?
— Помешал?! Да я ж тебя, мой спаситель, не выпущу. Да я ж тебя… — и лезу с запоздалым поцелуем.
Он оглядывает комнату, дым, книги, исписанные листы и бормочет:
— Да, да, писатель, похоже.
Я ему, будучи на Турксибе, подарил свою книгу, он, возможно, не поверил, что она написана мной, и теперь проверяет свои сомнения.
Гляжу на его крепкую, спокойную фигуру, на орден Трудового Красного Знамени и думаю: «Ужли этот человек, — вспоминаю все деяния бригадира на Турксибе, — не поможет мне? А как-то он отнесется, я ведь и его описал?»
Уселись один против другого.
— Достроили?
— Ага. Приехал в НКПС за новым назначением.
— Как, где Елкин?
— Такого что-то не помню, — и чешет в раздумье за ухом.
— Тот, настоящий, живой? — Я называю начальника, у которого работал бригадир.
— Два месяца лечился, а теперь уехал в Тянь-Шань.
— Ваганов и Оленька?
— Женились. Смехота с Вагановым была. Он там организовал из казахов колхоз. Турксиб им дал лошадей, плуги, семена. Вспахали около тыщи га. Надо сеять. Ваганов спрашивает казахов: «Умеете сеять?» Орут: «Умеем». Уехали они в поле, а он подзадержался. Приезжает, а там картина: четверо казахов гоняют по пашне верхами и разбрасывают семена. Вжик стоит. Ваганов им: «Стой, стой, не так!» — а сам тоже не умеет и сознаться неудобно: марку свою и колхозную подорвет.
— Как же он выпутался?
— Сказал: «Надо весело начинать работу. Садитесь и пойте!» Сам повернул лошадь и в станицу к поселенцам. Привез двух мужиков.
— И долго казахи пели?
— Часа три. А прикинь, сколь бы они семян за это время разбросали?!
— Где Грохотовы?
— Сама родила, и уехали куда-то.
— Калинка?
— Строит каменный мост на Джунгарском.
Замечаю у бригадира нетерпение и приостанавливаю поток своего любопытства. Он придвигает ко мне исписанные листы и говорит:
— Про меня тут есть? Прочитай!
Не успел я прочесть и двух страниц, как он остановил меня:
— Ты мне то место, где я поминаюсь, а не какой-то бригадир.
— Это все про тебя, все.
— Вижу, дела мои, а имени моего нету.
— Я опасался, удобно ли. Боялся тебя обидеть.
— Пиши прямо: Гусев, бригадир по механизации, краснознаменец. Пускай знают.
— Краснознаменец, это уж потом, на постройке ты не был им.
— Правильно, так и напиши: за все свои подвиги получил орден. — Он внимательно выслушал все, что касалось его, потом достал книжечку, полистал и заметил: — В точности, как было. Только два подвига, — но помню, рассказывал ли тебе про них, — совсем не упомянуты. Где-нибудь их надо упомянуть.
Я заглянул в его книжечку — подробнейшее описание всех бригадировых дел, заверенные подписями свидетелей, рабочкомов и администрации, и обещался упомянуть про забытые подвиги.
Первый подвиг
Дело было на Чокпаре в первый год строительства, когда вся механизация Турксиба находилась под наблюдением американца Чемберса, представителя фирмы «Чикаго-пневматик».
Чемберс прибыл на Турксиб вместе с компрессорами, купленными у названной фирмы, и должен был научить турксибовцев обращению с этими аппаратами. Худо ли, хорошо ли учил Чемберс, — об этом до сих пор между турксибовцами споры. Я встречал турксибовцев, гордых американской выучкой. Но работал он скверно. Что ни день, то у компрессоров сгорали шланги.
Горят и горят. А метр шланга стоит несколько рублей золотом и купить их можно только у той же фирмы «Чикаго-пневматик», так по договору.
— Не может быть, чтобы не было никаких средств, — много раз говорили Чемберсу.
У него один ответ:
— В Америке тоже горят.
— Тогда нет смысла работать машинами!
— Это ваше дело.
И создалась целая партия машиноборцев. Компрессоры поносились всячески, лом, кирка и лопата изображались лучшими, чуть ли не вечными орудиями для скальных работ.
Появился Гусев, походил, поглядел и решил, что Чемберс вредительствует. Покопался в своем опыте и предложил — около машин, где горели шланги, поставить железные трубки. Чемберс — против, но тот все же испробовал, и шланги перестали гореть.
Сам бригадир эту выдумку иначе не называет, как подвигом, и говорит о нем, волнуясь, с дрожью в руках.
— Сволочи. Ты знаешь, мы ведь получили из Америки инструкцию, когда уж все сделали, после смычки, и там прямо сказано — на пятьдесят метров от машины, где воздух шибко нагревается, ставить железные трубки, а потом уж резиновые. Знай я это раньше, я пришил бы Чемберса. В первый раз мне стало сумнительно вот как: встретились с Чемберсом и выпили. Он любил водку. Я говорю: «Мне бы на свое место, в механики», — был я тогда без определенного дела. А Чемберс говорит: «Мне бы заработать у вас мильён, и можно до дому». Тут я и взял его под подозрение. Негде было заработать ему, кроме как на поломке машин. Он за каждую получал процент от своей фирмы. Тут от злости я и выдумал поставить вместо шлангов железные трубки.
Второй подвиг
Остановились экскаваторы: вышла нефть и дров не случилось. Вспомнил Гусев, что есть в Швейцарии большой тоннель, где потухают от недостатка кислорода паровозные топки, и тогда выводят паровозы сжатым воздухом. Взял он два компрессора, надул экскаваторный котел вместо пара сжатым воздухом, и машина заработала.
Выслушав про себя, Гусев попросил читать про других. Он часто похмуривался, ему не нравилось, что я многим его соработникам и друзьям дал выдуманные имена и вольно обращался с фактами их жизни.
— Герой, а почему он Елкин?! Надо бы под настоящим именем выпустить, надо бы, заслужил.
Я сказал, что в литературе свои порядки, по которым менять имена можно, а иногда и необходимо, но Гусев не утешился этим:
— Жалко героев прятать. Героев надо показывать.
Прощаясь, бригадир дал мне совет:
— Ты разную шушеру, вредителей, лентяев выбрось. И любовь тоже поубавь. Оно верно, любовь у нас была, только пользы от нее дороге никакой, больше вреда, и волыниться с ней не стоит. Дай мне вредителей, лентяев, пьяниц, бабников, и что я с ними сделаю? Да ничего, сяду! И ты с этой публикой сядешь. Ты строй свою дорогу так, как мы строили. Сперва подбери надежные кадры, а потом уж и крой!..
Я решил быть послушным: весь пройденный путь перечеркнул жирным крестом, вернулся к первой строчке и начал подбирать кадры по совету Гусева — на пьянице, вредителе и бабнике далеко не уедешь.
Мне не раз приходилось слышать, что в будущем литература, как и всякое художество, умрет за ненадобностью. Вопрос не суть важный, ведь дело идет о будущем, но все же не очень приятно сознавать себя сыном племени, обреченного на умирание, не очень утешительно, сидя над бумагой, ощущать в пальцах холодок той грядущей смерти. Куда утешительней сознавать себя сыном племени нужного, вечного. Бригадир Гусев дал мне эту утеху, дал надежду, что литература не умрет, пока будут люди.
Чем пахнут рельсы?
Надо было еще многое повидать, со многими повстречаться, и я уезжал с Турксиба не спеша, с остановками почти на каждой станции. У меня был документ, который позволял садиться без билета, без хлопот в любой поезд и даже на любой паровоз. В надежде, что со временем отработаю такое гостеприимство, я широко пользовался этим документом.
Однажды, уже на выезде с Турксиба, я, ехавший тогда на дрезине, повстречал паровоз, которым управлял Тансык. Я закрыл перед ним семафор, то есть вытянул руку наподобие закрытого семафора. Тансык остановился и принял меня на паровоз.
Не буду пересказывать наши разговоры, потом они широко вошли в эту книгу. Тогда же из-за них чуть-чуть не произошло крушение. Среди говорильни Тансык вдруг замолчал и резко затормозил машину.
— Что такое? — всполошился я.
— Гляди сам, — отозвался он.
Впереди у самых рельс, вытянув над ними голову, стоял верблюд.
Тансык давал тревожные требовательные гудки. Паровоз приближался к верблюду. Состав был сборный, — такой не остановишь скоро, — а корабль пустыни не хотел уступать ему дорогу. По спокойствию, с каким стоял он, Тансык заключил, что верблюд опытный, рабочий, верблюд-строитель. А такие не боялись никаких машин, никаких гудков и не любили сворачивать: у них была высокая гордость. Из-за них уже случались крушения.