Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

— Ты ведь не хотел бы снова повстречаться с теми щипчиками, а? А, пекарь Грооти?

— Нет, — сказал Гроот.

Руфо стиснул в руке воображаемый инструмент.

— В следующий раз придется тебе управиться лучше.

Некогда великая река, ныне же вот что: вызывающая зевоту аллювиальная равнина, рассеченная рекой и затопляемая при паводках, отлого понижающаяся на фут по вертикали, в милю длиной по горизонтали: уклон соответствует убывающей самооценке этой земли, а берег — ее отчаянию. На протяжении последних двадцати веков или около того эта земля исподтишка сползала к морю, не встречая на своем пути никакого сопротивления, а Тибр блуждал из стороны в сторону, будто пьянчуга с ущемлением седалищного нерва, — нырял то в один проток, то в другой, затем недолго плюхал через дельту. Теперь сплющенный язык реки с трудом пробивается к морю, изгибаясь, смиряясь с унижением от песчаных банок и баров, вежливо считаясь с символическими мерами, принимаемыми городом против наводнений; теперь это река илистых отмелей и упорствующей глупости, вялая летом и угрюмая зимой. У самого впадения в море она течет через Остию, где местные жители, невосприимчивые к малярии, занимаются виноградарством, промыслом морских сардин или выращиванием крахмалистых пищевых культур. Они гордо указывают на руины, оставшиеся от прежних великих времен: развалины эти великолепны, расположены амфитеатрами, но, к сожалению, заросли подлеском и стали почти невидимы, из-за чего в их существовании часто сомневаются.

Правда, здесь имеется замок Ла-Рокка, сооружение с тремя массивными башнями и бастионами на левом берегу реки, в миле от устья. За его стенами расположены радующая глаз площадка для рыцарских поединков и собор Сант'Ауреа, который кардинал Сан-Джорджо и назначенный четыре года назад епископ Остии перестраивает — ибо это не кто иной, как Рафаэль Риарио, — в соответствии со своими придирчивыми требованиями; там часто можно видеть баржи, с которых сходят на берег завербованные обманом или перекупленные у кого-нибудь мастеровые из Рима вместе со своими принадлежностями (кистями, кусками дерева, вином, поскольку местное пить невозможно, и красками). Лагуны живописны, но бесполезны.

Дальше взгляду открывается побережье, извилистое и словно выкошенное слева. Разбредающиеся ряды домиков собираются воедино у берега реки, выходя на вторую пристань, где еще больше барж, барок, гребных лодок и пирог — суда толкутся, отвоевывая себе место для швартовки. Морские причалы задыхаются не так сильно; сараи и склады стоят под странными углами друг к другу, сопровождаемые флотилиями мелких лачуг. Заостряющийся треугольник земли оструган и втиснут между Тибром и Тирренским морем, которые встречаются здесь и молотят друг друга поверх врезающегося в воду клочка слякотной суши. Дорога из Рима, равно как и сама Остия, резко обрывается у таверны, вклиненной в этот последний уголок земли и известной среди местных как «Последний вдох». Дальше нет ничего, кроме воды.

Посмотрите налево: гавань. Здесь покачиваются корабли — в прибрежных помоях, в зеленой зыбкой слякоти, где размягченные гниением рыбины выставляют напоказ свое белое брюхо среди вздымающейся лужайки водорослей. А корабли? Их два, если быть точными. Сардинный флот убыл, и причалы засыпаны отбросами: кучами рыбьей чешуи, холмиками разнообразного мусора, испускающими пар «блюдами» тушеных монстров, снабженных усиками и отростками, с их желтоватыми и багровыми выделениями. Бесполезная рыба. От нее отказываются даже самые завзятые отказники. Никому не нужный мусор.

Дон Антонио Серон тщательно выбирал, куда ставить ноги, обутые в лакированные туфли с оловянными пряжками, кожа которых, темно-багровая, словно нос пьяницы, и тугая, словно колбасная шкурка, поскрипывала и натирала ему мозоли, — это он маневрировал между флегматичными швартовными тумбами и маслянистыми питонами канатов, настороженно следя за тем, чтобы не вляпаться в пакостную, паскудную, поганую портовую грязь. Он прошел мимо гордого брига «Аллилуйя», ныне главным образом используемого для хранения дров начальника гавани, мимо пустых кнехтов для сардинных суденышек, мимо личинок, питающихся медузами, и чаек, питающихся личинками, — ничто не измазало его сияющих туфель, когда он сошел на пирс, вдававшийся в море на десять, двадцать, пятьдесят футов, вздымаясь, возносясь, падая, проваливаясь… Там пирс и обрывался, легонько покачивая планками, так что казалось, будто после долгого деревянного икания был отрыгнут корабль.

Или же это корабль испражнился пирсом, все зависит от точки зрения, размышлял Серон, глядя на судно, низко сидевшее в загаженных прибрежных водах. Семьдесят тонн, две с половиной мачты и три с половиной залоговых стоимостей тяжело давили на «Санта-Лючию». Купил ее некий генуэзец, переименовал в честь своей матери, загрузил в Неаполе сардинами и отправил в Остию. Недальновидное решение. Времена в Остии тяжелые, и приработки начальника гавани невелики, так что плата за швартовку быстро растет. Судно по праву давно следовало бы конфисковать, распилить и погрузить на «Аллилуйю». Но вмешались деньги — деньги Серона, которые он скрепя сердце доставлял сюда в больших мешках во время двух предыдущих приездов. Пять с четвертью залоговых стоимостей на данный момент не выплачены, остается выплатить только три с половиной, а «Санта-Лючия» пребывает на плаву, целостность ее остается нетронутой, достоинство — неоскорбленным. Она была выстроена из дуба, который за два десятилетия плавания между Тунисом и Генуей превратился в кашицу из крысиных экскрементов, корабельной гнили, древесных опилок и соли, — все это не разваливалось лишь благодаря корке из ракушек, облепивших весь корпус. Покосившаяся, прогибающаяся, скрипящая и гниющая, «Санта-Лючия» выглядела так, словно накануне там состоялся ежегодный банкет корабельных червей, а сами эти корабельные черви были размером с угрей.

Откуда-то из-под палуб доносилась вонь балласта — теплые водянистые испарения всех жидкостей, когда-либо пролитых на «Санта-Лючию», просочившихся сквозь все разбухшие тимберсы и пополнивших собой гравийные помои, которые плескались в темнице ее корпуса, — бóльшую и самую едкую их часть составляли смешанные выделения семисот сорока трех членов команды, которые в течение восьмидесяти трех плаваний подумывали, не вывесить ли свою задницу за окошко гальюна на конце засаленного каната, трясли головами, находили вместо этого укромный уголок, скидывали штаны и — а-а-а-а-а-а… Знавший об опасности по прежним визитам и заранее вооружившийся, Серон помахивал перед собой платком, пропитанным одеколоном, — по сути, то был флаг капитуляции перед зловонием, совершенно никакой пользы не приносивший, поскольку бронебойные пары, игнорируя ноздри, протискивались в рот и проникали прямо в кишечник. У Серона вспенилось все нутро. Где же капитан этого плавучего писсуара? Под палубой.

Где…

…глаз открылся, принял прямой удар солнечного света, льющегося через распахнутую дверь, и закрылся снова. Ноздря дернулась от странного терпкого аромата. Вырвался кашель, расклеив наполненный мокротой рот. Толстый и полностью одетый, укрывшийся в крепости своей койки, капитан Альфредо ди Рагуза отмечает чье-то постороннее и для утреннего времени неуместное присутствие в своей каюте. Быстрая внутренняя проверка: все еще пьян? Да.

Капитан Альфредо? Вы не спите, капитан Альфредо?

Он ждал, когда это прекратится. Это не прекращалось.

Капитан? Капитан Альфредо?

Да, подумал он, я — капитан Альфредо. И тут же снова уснул.

Во все еще сияющих туфлях, хотя желудок у него вяло вздымался и опускался в такт заунывным покачиваниям судна, Серон снова появился на палубе, озираясь в поисках помощника капитана.

— Что я вам говорил?

Голос донесся сзади. Помощник, скрестив на груди руки, расселся на баке. Прямые черные волосы колыхались возле ушей, а губы тем временем то растягивались, то поджимались, складываясь в разнообразные ухмылки и усмешки.

— Это же пьянь, — продолжал помощник. — Выжмите ему кишки — и наберется целое ведро бренди.

Он справится, в пятнадцатый раз за эту неделю решил Серон. Он давно обдумывал кандидатуру помощника, оценивал его пригодность, взвешивал и так и этак. Теперь он был уверен. В голосе помощника звучали скука и озлобленность, вызванная скукой. Ему было решительно на все наплевать. Он был совершенен. Почти так же совершенен, как корабль. Почти так же совершенен, как двое буффонов, оставленных в Риме, а уж те были абсолютно совершенны.

— Вы купили эту посудину? — спрашивал теперь помощник. — Я имею в виду, вы по-настоящему уплатили настоящие деньги за… — Он сглотнул, оглядывая судно в поисках слова, подходящего для обозначения всего его убожества и ничтожества, и не нашел такого слова. — За… вот это?