Читать интересную книгу Небо и земля - Виссарион Саянов

За пригорком начиналось ровное широкое поле. Там действительно был аэродром, а на пригорке, в палатках и покосившихся деревянных хибарках, жили летчики и мотористы.

— Эгей! — крикнул Тентенников, останавливаясь возле самой большой палатки.

— Кто там? — отозвался знакомый голос.

— Гость из Москвы…

— Неужто Тентенников?

Из палатки вышли Быков и Победоносцев.

— Здравствуйте, ребята. Вот я и явился. А с чего начинать, прямо не знаю. Всякое было там, право…

Его удивила смущенная улыбка Глеба, и он решил, что приятели уже знают о его неудачах. Особенно Быков, должно быть, злится на него. «Семь бед — один ответа, — подумал Тентенников.

— Клади на голову епитрахиль! — громко сказал он, ухватив за рукав Быкова. — Я тебе, как попу, хочу покаяться в моих прегрешениях.

— Говори!

— Рыдание я одно, а не работник, — тихо сказал Тентенников. — Пожар был на заводе.

Он шумно вздохнул и, подойдя совсем близко к Быкову, огорченно сказал:

— Только один самолет доставил.

Молчание Быкова удивило Тентенникова. «С чего бы он такой тихий? В другое время, пожалуй, и обругал бы, а тут, гляди-ка!»

— Чего ж ты молчишь? — спросил Тентенников. — Я ведь не шучу. Ругай, что ли, мне тогда легче будет!

— Тоже сразу сказать не решаюсь, — ответил Быков. — Не знаю, с чего и начать…

Он отошел от Тентенникова, сел на пенек и, свертывая самокрутку, тихо сказал:

— У нас несчастье случилось.

— Развелся ты, что ли?

— Да нет, я не о себе!

— Неужто с самолетами непорядок?

— Нет.

— А моя жена где?

— О ней-то я и хочу тебе рассказать.

Тентенников руками всплеснул от неожиданности.

— Что же ты сразу мне не сказал?

Он не решался расспрашивать дальше и, заложив руки за спину, медленно прохаживался по дорожке. Наконец, овладев собой, он снова спросил:

— Умерла?

— Нет, не умерла.

— Поссорилась с вами?

— Нет, не поссорилась…

— Так что же с ней случилось?

— Ты Сережу помнишь, красноармейца?

Тентенников молчал, только яростно скрипел зубами да кулаком грозил кому-то.

— Он обычно за кипятком бегал и никогда не отставал от поезда. А в тот день он заболел — лихорадка трясла, — вот и некому было за кипятком сходить. Кубарина вдруг и говорит, что сама сходит. Мы её, конечно, не пускали. А на той станции, видишь ли, бабы платки пуховые продавали. Тогда она и говорит: «Я обязательно платок куплю себе, а то по вечерам плечи у меня мерзнут». Пошла она за платком — и проходила час без малого… Вот уж поезд наш тронулся, а её нет… А на соседнем пути встречный поезд идет, и она стоит на тормозной площадке товарного вагона. Перепутала она поезда, не иначе. Мы ей махали, кричали, а она и не заметила нас. Так в другую сторону и отчалила.

— Не сберегли, значит, жены моей? — хрипло промолвил Тентенников. — Что ж, и на том спасибо!.. Вот тебе документы на самолет, сегодня же его обязательно надо в отряд доставить. Посылай туда людей, да и сам поезжай. А я пойду — подумаю, что теперь делать надобно…

Он засунул руки в карманы и пошел по полю, мимо кустов жимолости и шиповника, к реке. Весь день он пролежал на берегу, заложив руки под голову, и только к вечеру вернулся в палатку.

— А ничего она не говорила? — спросил он Быкова, продолжая прерванный утром разговор.

— Ни полслова…

Нервы Тентенникова не выдержали, и впервые за все время многолетнего знакомства увидели приятели волжского богатыря плачущим.

— Невезучий я человек, право, — твердил он, смахивая рукой слезы со щек и носа. — Столько горести на мою долю досталось! Ведь и мне хотелось семью иметь, надоело бобыльничать… А раз так вышло, значит — придется навсегда оставаться холостяком…

Приятели растерялись и позвали на помощь Лену. Лена подошла близко к Тентенникову, притянула к себе его мокрое от слез, раскрасневшееся лицо и поцеловала. Тентенников проглотил слезы, взял протянутую руку и допоздна проговорил с ней о своем несчастье.

— Ну что? — спросил Быков, когда Лена вернулась в палатку.

— Спать ложится, — ответила Лена. — Переживал очень и хотел отправиться на поиски, да потом сообразил, что ничего из его поисков не получится: ведь она уехала в другую сторону и неизвестно, на какой станции могла выйти.

Погоревали они по Кубариной и долго не могли заснуть: казалось каждому, что именно он виноват в постигшем приятеля несчастье.

Рано поутру Тентенников пришел в палатку и сразу потребовал, чтобы Быков выслушал его рассказ о командировке.

— Не горюй! — смущенно сказал Быков. — Найдет она нас, прибьется к нашему берегу.

— О том и не вспоминай! — сухо ответил Тентенников. — Это мое горе, и никому нет до него дела.

Ему стыдно было вспоминать о вчерашних слезах, и он хотел теперь, чтобы никто не беспокоил его расспросами и разговорами о Кубариной. Кто знает, сумеет ли она все-таки пробиться в Эмск? «Характер у неё вздорный, — думал Тентенников, — такая ничего сама, без помощи, сделать не сможет. Ведь вот и в Петрограде тогда, в день первой встречи, нашел её одинокую, больную в холодной комнате, а она и печи затопить не догадалась, хотя дрова еще с прошлой осени припасены были…»

* * *

С той поры свободное время проводил Тентенников на вокзале, встречая поезда, заглядывая во все теплушки и товарные вагоны: кто знает, может, в каком-нибудь вагоне и приедет негаданно Кубарина?

Нет, он не хотел больше толковать о ней ни с кем, только с Леной легко ему было говорить о своем горе. С приятелями же будет он теперь беседовать лишь о делах, о полетах, о воздушных боях.

Надо было рассказать и о московских происшествиях, и Тентенников с необычайной словоохотливостью поведал о своих злоключениях — от первой встречи с бывшим инструктором авиационной школы до пожара на старом заводе и ареста Риго.

Лена давно уже легла спать, а приятели сидели втроем за низеньким, сбитым из ящиков, столиком и вполголоса, словно боясь, что их подслушают, вели обычную свою неторопливую беседу, ту особенную беседу людей, много лет знающих друг друга, когда достаточно полуслов, недомолвок, обрывков недосказанных фраз, чтобы разговор был и содержательным и интересным. Ведь вот, хотя и ругались и спорили они часто, а старая дружба крепла с годами, и не могли они даже на минуту представить, что когда-нибудь судьба разлучит их навсегда. Веселая взбалмошность Тентенникова, мечтательность Глеба, сосредоточенная уверенность Быкова сроднились за столько тревожных лет, полных то смертельной опасности, то размашистого веселья…

— Знаешь, почему мне Риго обрадовался? — спрашивал Тентенников. — Он меня за беляка принял.

— Все может быть, — ответил Быков. — Сам знаешь: много среди летчиков разного было народу! Ты хоть Васильева вспомни!

— А где он сейчас? — спросил Глеб.

— Я про него тоже слыхал в Москве, от кого-то из старых знакомых. Говорят, будто уехал на юг, к Каледину…

— Вот такие-то и идут к белым, — сказал Глеб. — Почему у нас так просто и ясно судьба сложилась и мы ни минуты не раздумывали, когда пошли в Красную гвардию?

— Потому, что мы с вами рабочие люди, люди от руля, — ответил Быков. — Тому, кто руль взял не из прихоти, выбор был сразу ясен: мы были пролетариями в авиации, честными тружениками. А потом нас столькому научила жизнь, столько дал нам хороших уроков Николай Григорьев, что мы, без раздумья, сразу пошли по верной дороге.

— А сейчас судьба людей разбросает, — торопливо сказал Глеб. — До меня кое-какие слухи дошли: много смешного и страшного немало… В разные стороны поползли летчики с разными поездами… Из наших отрядов, с Юго-Западного фронта, сколько народу в Буковине да в Молдавии пооставалось, — и неспроста, я думаю.

— Интересно, где теперь Россинский? — спросил Быков.

— В Москве, — ответил Тентенников. — Его в Совнаркоме ценят и уважают.

— А Уточкин?

— С Уточкиным, братец ты мой, дело плохо. Я Куприна Александра Ивановича некролог об Уточкине еще с пол года назад в старом журнале прочел. Он ведь в психиатрической лечебнице помер. Перед смертью хвалился, что с постели подымется и лучше прежнего летать будет.

— Жаль его, — промолвил Быков, — силищи он был богатырской! А Грошикова помнишь?

— Ну как не помнить? — повеселел Тентенников. — Я же с ним при тебе поругался. Из-за пустяка какого-то поспорили. Я его тогда еще легонько плечом толкнул. Он отошел в сторону и сердито сказал: «С тобой, рыжим, спорить не буду, а только не завидно ли тебе, что ныне только два модника на свете остались: в Париже — артист кинематографа Макс Линдер, а я — в Петербурге, — о нас каждый день газеты пишут…»

— Он теперь, говорят, почему-то в Казани очутился.

— О господи! Я ведь и говорю, что многие разбежались!