Чем больше он понимал язык кхелов, тем больше его тревожили мысли о кхелах. Эта ненавистная надменность… и многое другое, о чем говорила ему Моргейн, хотя бы то, как кхелы использовали в своих целях людей, или то, что лежало в основании его собственного мира. Он подозревал, что очень о многом она не решалась ему рассказать.
— Что вы скажете этим людям, — спросил он, — когда… когда в эти земли по нашим следам придет беда? Лейо, как они будут к нам относиться после этого и за кого они нас примут?
Она нахмурилась, наклонилась вперед, положив руки на колени.
— Я думаю, они нас обоих считают кхелами, тебя, может быть, полукровкой… Но задавать вопросы напрямик я не решилась. Что нам делать? Предупредить их? Хотелось бы. Но мне хотелось бы также знать, какие качества мы в них разбудим, сделав это. Они мягкосердечны — это подтверждается всем, что я здесь видела и слышала. Но то, что их защищает… может быть иным. Я согласна с их точкой зрения, что они живут в глуши и это безопасно, но в полном забвении и при этом они плывут по течению.
— Будь осторожней в своих словах, — посоветовала она. — Когда говоришь на кершском языке, остерегайся упоминать имена, которые они могут знать. Но для этого нам придется стараться говорить на их языке. Я сделаю для этого все возможное, и ты тоже, это вопрос нашей безопасности, Ванай.
— Я пытаюсь, — сказал он.
Она одобрительно кивнула, и остаток дня они провели, гуляя по деревне и по окраинам полей и разговаривая друг с другом. Он загонял в память каждое слово, которое могло ему здесь пригодиться.
Он ожидал, что Моргейн назначит выезд на следующее утро. Она этого не сделала. Когда пришла ночь и он спросил, выедут ли они вообще, она пожала плечами и не ответила. На следующий день он не стал задавать больше вопросов и занялся обычными делами, как Моргейн.
Тишина действовала на него целебно, и долгий кошмарный сон, лежавший за их спинами, казался иллюзией, а это солнечное место было реальным. Моргейн ни слова не говорила об отъезде, словно боялась сглазить, навести лишним словом беду на них самих и на людей, давших им приют.
Но подсознательная тревога не отпускала его, ибо дни проходили за днями, а они все не отправлялись в путь. Однажды он спал бок о бок с нею — они спали теперь одновременно, не неся дежурства по очереди — и проснулся в холодном поту, с испуганным криком, который заставил Моргейн потянуться к оружию.
— Дурные сны в такой спокойной деревне? — спросила она. — На свете есть много мест, где они гораздо уместнее.
Но в ту ночь она тоже была беспокойна и долго после этого лежала неподвижно, глядя в пламя очага. Он не помнил, что именно ему приснилось, лишь что-то зловещее и гибкое, словно змеи в гнезде, и то, что он ничего не мог с собой поделать.
Это деревенские люди не дают мне покоя, — думал он. Обоим им не было здесь места и оба знали об этом. И все же они тянули время, думая больше о себе, чем о других, наслаждаясь покоем, который крали у людей, давших им приют. Он думал: испытывает ли Моргейн то же самое чувство вины? Или ей все равно, кроме заботы о собственном благополучии?
Он почти готов был задать ей эти вопросы, но она впала в меланхолию, и он понял ее причину. Когда он встретился с ней утром, вокруг были люди, а позже он тоже не решился — то, что ждало их за пределами этой деревни, не особенно побуждало к спешке. Моргейн собиралась с силами и была еще не готова, и не следовало ее беспокоить ненужными расспросами…
Он смирился и занялся изготовлением стрел для лука, который приобрел у одного из жителей деревни, прекрасного лучника. Тот предлагал подарить ему оружие, но Моргейн потребовала, чтобы он принял ответный дар — золотое кольцо неизвестно чьей работы, которое долгое время лежало в ее седельной сумке. Ванай расстроился, полагая, что кольцо что-то значило для нее, но она рассмеялась и заявила, что все, с чем было связано кольцо, осталось в прошлом.
Так ему достался лук, а лучнику — кольцо, вызвавшее зависть у его друзей. Он стал тренироваться в стрельбе в компании подростков и Сина, который всюду таскался за ним, как собачонка, и с радостью делал все, что он ни просил.
Лошади нагуляли жирок в загоне и на выпасе, обленились… и Моргейн, которая прежде не могла и часа провести в праздности, подолгу сидела на солнышке и разговаривала со старейшинами и молодыми пастушками, рисуя на куске козлиной шкуры на удивление всем окружавшим, — селяне никогда не видели карты. Хотя жители деревни знали, что мир их широк, они никогда не видели его в такой перспективе.
Деревня называлась Мирринд, а равнина за лесом — Азером, а лес — Шатан. В центре большой окружности, которую представляла собой Азеро, она нарисовала паутинку рек, которые питали большую реку под названием Нарн. Посреди этого круга она написала также «ататин», что на языке кхелов означало «Врата Мира».
Мирные жители деревни Мирринд знали об этих Вратах и с благоговением называли их так «Азером Ататин». До этих пределов их знание мира, следовательно, простиралось. Но Моргейн не выспрашивала подробностей. Она составила карту и написала все названия рунами кхелов.
Ванай знал, что означают эти руны… как знал и значение слов выученного им языка. Он сидел на ступеньках холла и выводил эти символы в пыли, записывая с их помощью все новые слова, которые он узнавал. Дети Мирринд, толпой бродившие за ним от холла к стойлам, от стойл к стрельбищу, быстро заметили, что он занимается чем-то новым, и собрались вокруг.
— Эллерх! — заявили они, и это означало: Ванай делает то, что выше их понимания. Они восприняли это благоговейно, без насмешек, и все отошли, кроме Сина, который сидел в пыли на корточках и пытался копировать символы.
Ванай посмотрел на паренька, работавшего так сосредоточенно, что позабыл обо всем на свете и почувствовал жалость к себе самому, лишенному того, что принадлежало его законным братьям.
Сейчас среди детей Мирринд сидел один, которому хотелось большего, чем остальным, и который схватывал больше и который — после их отъезда — должен был пострадать больше всех, обретя желания, которые Мирринд не могли удовлетворить. Родителей у мальчика не было — обоих постигла какая-то давняя пагуба. Он не расспрашивал. Он считался сыном всей деревни и никого в частности.
«Остальные вполне заурядны, — думал он, — но этот?» Вспомнив свой меч в маленькой ладошке Сина, он почувствовал дрожь и выругался.
— Что ты делаешь, кхемейс? — спросил Син.
— Желаю тебе добра. — Он стер ладонью руны и поднялся, чувствуя большую тяжесть на душе.
Син странно как-то посмотрел на него, и он поднялся по ступенькам холла. Где-то вдали, на единственной улочке Мирринд, раздался пронзительный крик… не крик играющего ребенка, что было здесь довольно обычным, а крик женщины. Внезапно его как обухом по голове ударило — повернувшись, он услышал, как вдали кричали уже мужчины — в ярости и горе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});