– А Семен тебя уложит, – шептал Цурюпа, подталкивая Ивана.
– Конечно, брякну, – ответил Семен, а Иван уже наступал на брата, и Семен выпячивал грудь и сопел.
– Эх, трусишки! – воскликнул Цурюпа и, мигнув Образцову, который плечом стал подпихивать Ивана, со всею силою толкнул Семена между плеч.
Братья засопели и столкнулись. Иван схватил Семена под «микитки».
– Не по правилам, – воскликнул Семен, присел и поднял брата, который болтнул ногами. Потом они сцепились и заходили, тяжело дыша. Цурюпа вертелся около них и хлопал в ладоши. Братья допятились до края оврага, Цурюпа «подставил ножку», Семен опрокинул Ивана, и оба, рухнув на землю, покатились под обрыв, ревя и ломая кусты.
Алексей Петрович громко засмеялся. Туча, давившая сердце, отошла. Хохоча, он держался за край холодной вазы.
Прибежали на зов лакей и садовник с веревкой, братьев вытащили из оврага запыхавшихся, веселых и ободранных. Тут же они принялись ловить Цурюпу, он убегал от них в лакированных башмаках по мох-рой траве, пронзительно вскрикивая деревянным голосом…
А у крыльца уже стояла заложенная коляска. В ноги туда положили ящик с вином, спинами друг к другу посадили на ящик братьев. Образцов просунулся в сиденье между князем и Цурюпой. Князь надвинул шляпу. Цурюпа крикнул «пшел», и кони под гору понесли коляску на перевоз в Колывань.
4
Саша стояла посреди чистой, теперь дымной от табака избы, сложив голые до локтя руки под грудью, перетянутой зеленым запоном.
Милое свое лицо с прямыми бархатными бровями она обратила на князя, заливая его любовью темных глаз. Рот ее был полуоткрыт, Саша только что пела, немного теперь запыхалась, на шее у нее двигались янтарные бусы.
– Дальше пой! Дальше, Саша! – кричали гости. Саша улыбнулась, кивнула и низким голосом, словно в груди у нее заплакала душа, негромко запела:
Ах, полынь, полынь,Трава горькая,Не я тебя садила,Не я сеяла,Сама ты, злодейка,Уродилась,По зеленому садочкуРасстелилась…
Князь, положив локти на некрашеный стол и охватив одурманенную голову, внимательно слушал. Образцов прохаживался по горнице мимо Саши и, прищелкивая пальцами, закатывал глаза. Ртищевы сидели на лавке, расстегнув поддевки. Цурюпа же, протянув ноги, сунул руки в карманы штанов и покачивался.
Саша отпела. Князь сейчас же сказал охрипшим голосом:
– Ну, а ту, другую, Саша, помнишь?
– Нехорошая она, – молвила Саша. – Неверная, не люблю ее. Только разве для вас…
Она опустила ресницы и, вздохнув, запела печально:
Не в Москве было, во Питере,Во Мещанской славной улице,Тут жена мужа потребила,Вострым ножиком зарезала.
– Саша! – крикнул князь, повторяя последние слова песни. – А ведь это хорошо – «правый локоть на окошечко, горючи слезы за окошечко», и делу конец, а милый-то под окошечком ждет, смеется над старым мужем. Теперь ты вот эту спой, в ней подробности хороши…
Петельку на шеюНакидывала,Милому в окошкоКонец подала…
– Ведь подходит как – именно сегодня. Будто для нас писано. Ну, Саша-Саша испуганно и серьезно запела:
Толстый узлищеНе оборвется,У старого шеяНе оторвется.Старый захрипел –Будто спать захотел,Ногами забил –Будто шут задавил.Руки растопырил –Зубы оскалил –Плясать пошел,Смеяться стал.
– Я бы, Алексей Петрович, плясовую лучше, – перебила она поспешно.
Князь двинул стол и, хлопая в ладоши, стал топать ногой. Саша закружилась, поводя руками, приговаривая частушку.
Кумачовые юбки ее развились колоколом, и под ними ноги в белых чулках и козловых башмаках поплыли, притопывая…
Образцов засеменил около Саши, крича: «Глядя, гляди!» Иван Ртищев, разгораясь, не выдержал, уперся в бок и пошел ходить присядкой, отбрасывая полы. Цурюпа, хихикая, сорвал с волос Саши платок.
– Не трогай ее, хам! – закричал князь.
Маленькая Сашина головка с черными косами вертелась на полной шее, как подсолнух к солнцу, – солнцем был князь. Он сидел бледный и пьяный, с высохшим ртом. Вдруг Саша, закрутясь, упала к нему на лавку и, обнимая, прижалась к плечу.
– Девок! – заревели братья Ртищевы. – Девок давай!
Обиженный Цурюпа ушел в светелку и лег, стараясь не помять смокинга, на Сашину кровать…
– Любопытный сюжет, – пробормотал он, вытирая платком лицо. – Интересно будет порассказать, как наш князюшка веселится… Это хваленый-то жених… «Хам». Я ему припомню хама. Эх, сволочи вы все!
В это время распахнулась дверь, осветилась светелка, вылетел из табачного дыма и грохота Образцов, придержался за притолоку, кинулся к выходу и скрылся во дворе.
– За девками, – продолжал Цурюпа. – Погодите, теперь устрою бал, брошу вам собачий кусок – из Москвы Шишкина хор выпишу. Да не то что Шишкина, самого Шаляпина позову… Гонор гонором, а денежки вы все любите.
Долго Цурюпа размышлял, какие сногсшибательные штуки он придумает для утирания дворянского носа. Наконец со двора в светелку, шушукаясь и упираясь, вошли четыре солдатки, – их подталкивал Образцов, громко шепча:
– Дуры, чего боитесь, не съедим, а сладенького поднесем, погреемся.
Дверь за бабами закрылась. Изнутри поднялся визг и жеребячий хохот Ртищевых. И сейчас же в светелку вышли князь и Саша.
– Куда ты, голубчик? Не езди, – говорила Саша. Князь, не отвечая, прошел на крыльцо. Здесь на столбике висел глиняный рукомойник. В сумерках сквозь дверь было видно, как князь налил воды в ладони, плеснул на лицо и вытерся. Саша, охватив другой столбик, продолжала просить:
– Она молоденькая, разлюбит тебя, а мне ничего не надо, я и пьяного тебя спать уложу. Не езди… Завтра поедешь, если надо, миленький.
– Ах, пожалуйста, оставь, что за слова, ты сама пьяна, должно быть! – ответил князь.
Саша смолчала. Князь перевел дух, кликнул лошадей и сошел по лесенке вниз. Саша продолжала стоять у столбика. На дворе затопали кони, кучер их обласкивал. Потом тяжело заскрипели ворота и голос князя приказал:
– Волкове…
Коляска укатила. Саша отошла от столбика и села на ступеньках, по которым ступал Алексей Петрович. Неподвижная и темная ее фигура с локтями на коленях и опущенной простоволосой головой и наверху неровные линии надворных крыш и шест колодца хорошо были видны в ночном сумраке сквозь четырехугольник двери.
Все это казалось Цурюпе до того знакомым и тоскливым, что он стал морщиться, думая: «Русский ландшафт, – черт бы все это побрал. Уеду совсем в Париж; в самом деле, денег, что ли, у меня мало?.. А про князя все будет доложено кому надо. Ну и прохвост…»
За дверью все громче топали ногами, гоготали и вскрикивали, много веселясь.
КАТЯ
1
Александр Вадимыч перекрестил, поцеловал дочь и подошел в туфлях к дивану, где приготовлена была ему постель.
Катя притворила дверь кабинета и, закутав плечи в пуховый платок, вышла в зал. На старом паркете лежал переплетами окон лунный свет. Углы зала, где стояли диваны, были в тени. Глядя на лунные квадраты на полу, Катя поднесла к щеке ладонь и вдруг усмехнулась так нежно, что сердце у нее стукнуло и замерло.
«Еще рано! – подумала она. – Может быть, он ждет? Нет, нет, все-таки нужно обождать».
Она приподняла с боков платье и, сделав страшные глаза, стала кружиться…
Невдалеке в это время хлопнула дверь; Катя сразу присела: вдоль стены шел Кондратий, неся свечу и платье Волкова.
Увидев барышню на полу, он остановился и пожевал губами.
– Я думала – это привидение идет, – сказала Катя срывающимся на смех голосом. – А это ты, Кондратий? Кольцо потеряла, поди поищи.
Кондратий подошел и наклонился со свечой к паркету.
– Какое кольцо? Нет тут кольца никакого.
Катя засмеялась и убежала в коридор… За дверью она высунула язык Кондратию и, нарочно топая, пошла как будто к себе, но, не дойдя до конца коридора, где висел ковер, стала в нишу окна, от смеха закрывая рот.
Когда воркотня и шаги обманутого Кондратия затихли, Катя вернулась на цыпочках в зал и через балконную дверь проскользнула в сад. Там под темными деревьями она остановилась – стало вдруг грустно.
«Я, наверно, ему надоела, – подумала она. – А если не надоела, так надоем. Что он во мне нашел? Разве я его утешу? Он столько страдал, а я с глупостями пристаю. Хороша героиня!»
Она до того огорчилась, что присела на дерновую скамью. «Настоящая героиня ничего не ест, ночью разбрасывает простыни, и на груди у нее дышат розы, не то, что я – сплю носом в подушку…»
Катенька вдруг громко засмеялась. Но огорчение еще не прошло… Вдалеке ухали и квакали прудовые лягушки. За деревьями между черных и длинных теней трава от лунного света казалась седой.
Катя вдруг вытянула шею, прислушалась – и побежала по аллее, придерживая за концы платок. К щеке прилипла паутинная нить. Катя смахнула паутину, и там, где аллея заворачивала вдоль пруда, раздвинула кусты смородины, чтобы сократить путь, и, цепляясь за них юбками, вышла к мосткам. За беседкой над прудом стоял месяц, светя в воду и на глянцевитые листья кувшинок. В беседке у откидного столика, где обычно пили с гостями чай, сидел, подперев обе щеки, Алексей Петрович. Катеньке показалось, что он широко открыл глаза, смотрит и не видит.