готовенькое не рассчитывай – только на себя; не надейся на дорогу, усыпанную розами; тысячу раз подумай прежде, чем взяться за какую-нибудь ношу. Контролируй себя и в школьных незадачках».
– Да ты должен настоять: «Ты же мужчина, разберись сам!» Бац! Все. Привет семье.
– Не торопись, друг, на тот свет – кабаков там нет. Чтож ты думаешь, я лапоть? Ничего не понимаю? Я тоже сказал в пользу педагога. Мало того, что родители мои были педагогами, но и сам я, юрист, кое-что смыслю в педагогике, хочу воспитать в сыне доброту; это еще мои родители, помню, говорили, когда я выбил футбольным мячом стекло: «За что же исключать школьника из школы – лишь за выбитое случайно стекло? Притом такое маленькое». Пардон: я конем перехожу…
– Вижу. Пешечку подвину. Да, но именно за маленькое стеклышко разбитое расстреляли в тридцать восьмом отца моего знакомого. Он потребовал от отца мальчика, чтобы тот лично вставил новое стекло взамен разбитого, а тот наклепал на него в органы безопасности, и всех-то делов. А тебе скоро будет мат, товарищ…
– Кошмар – расстрельные доносы эти! Самоподстройка… Давай новую партию! И я доскажу…
– Вас – сорок же учеников у одной учительницы, говорю Сережке, – каждому не угодишь. «Хм, сорок, тогда почему на уроке физики сидим – не шелохнемся, возражает он. – Она скажет по-тихому кому: «Положи сюда дневник». – Тот и кладет его безропотно. А тут математичка крикливая так дернула Хватова за ухо, что он аж подпрыгнул от боли; а Хомякова она выгнала с урока ни за что, ошалелая». – И когда он называет Хомякова, поверь, Михайлыч, у меня даже на сердце захолынивает все. Вечно тот полураздет, у него еще сестренка есть – страдалица. Родители безовнимательны к ним, не проявляют ласку – может, еще потому, что он в их глазах как и в глазах других какой-то странный, словно чего-то «нехватает» у него в голове.
– Да, напротив, Сергей, к сирому должно быть лучшее отношение, чтобы он не чувствовал своей ущербности.
– Оттого я внушал Сереже одно: «Вот с этим Хомяковым и надо дружить, помогать ему». «Что же, давать ему списывать»? – спросил сын. «Нет, но поддерживать его», – убеждал я. И Сережа сейчас вроде бы неплохо относится к нему. Касательно же матери Хомякова – швах, провал: в то время как он ходит в рвани, в коротеньких штанишках, из которых давно вырос, она приходит в школу в новой шубке. Напоказ. Ну, что это? Как называется? Такое уж все одноклассники заметили. А Сережка заявил, что во всем виноват Алексей Дмитриевич. Однажды Сережка шел вместе с Воронковым, и они вдвоем решили так. «А кто такой Алексей Дмитриевич»? – спросил я. «Да математик, что был до Анны Андреевны. Он никогда не кричал, не рычал, ориентировался только на пять-шесть лучших учеников – нас. Приходил – давал нам задание. Мы-то сильные, занимались с увлечением, а остальные ребята – нет, делали, что хотели. И он не обращал на них никакого внимания. А теперь и кричат на нас, разучившихся мозговать, и дергают за ухо…»
– Сейчас и нас дернут за уши наши женушки: идут сюда, – проговорил Михайлыч (толстяк).
Действительно, с верху раздался женский возглас, обращенный к шахматистам:
– Эй, московские угодники, замлели, что ли, за игрой? И обедать даже не желаете? Ну-ну!
– Сейчас, сейчас идем! – был ответ играющих.
VI
– Бум-бум-бум! – Молотили голоса раным-рано. В придачу ко всем звукам приморским.
– Вечером не заснешь, утром не добудишься, – жаловалась Татьяна Васильевна: по соседству на усадьбе хозяин вновь ретиво расхозяйствовался напоказ. – Разве поспишь тут? Радио включил на всю мощь. Шланг поливной открыл – вода хлещет. Ведрами гремит. С соседом перекрикивается. Кашляет. С вечерка-то бузили по пьяни – ой! Все равно же, как ни изгаляйся он перед светом, сейчас жена его с работы придет домой – отчихвостит его немеренно за вчерашнюю пьянку-вольницу. Все на кучу ему вспомнит. И сын их 27 лет – скандалист, отвешивает ругань. Заводится с полуоборота. Не работающий, но решил жениться. Его невеста тоже не работает. Но уже качает для себя права перед ними.
Действительно, что ни здешняя семья, то пенки какие-то. Накипь.
И очень странные старики. Если с одной бабусей поговоришь по душам или купишь у нее что из ягод, то другие сердятся: лучше купи у них; естественным считается здесь повсеместно – что ты вовек обязан им, если за свои же кровные пожил у них недельки три. На рынке, например, восьмидесятилетняя Марфа Матвеевна, торгующая изо дня в день ягодами, снедью, корит молодую приезжую покупательницу, снимавшую у ней комнату три года назад:
– Что же ты, Галя, не заходишь? Дедуля мой очень плохой. – Бабка словно выговаривает ее. И та явно смущается. Ведь зайти-то нужно с подарком!
И другая картина.
– К чертовой матери! – ругается на весь пляж молоденькая отдыхающая на девочку лет шести. – Сейчас оторву тебе голову!
– Русский язык понимаешь ты?! – рычит другая на малолетнего сына. – Голос, не предвещающий ничего хорошего.
– Краб! Я краба вот поймал! – вопит шпингалет, вооруженный подводным ружьем, в ластах.
А дальше полнобрюхий мужчина – сам как краб – с широким разлапистым туловищем с длинными загребущими руками, которыми размахивал, как клешнями, загорело-черный, бегал за девочками по пляжу (на коротких кривых ногах). Те визжали от забавы. Невиданной.
Это какой-то театр с маленькими пьесками, в действия которых все вовлечены, все играют с азартом, забываясь.
«А я-то, залетная дичь, с самоконтролем, не подвержен таким эмоциям, – подумалось Ефиму. – Ненормальность во мне? Похвально ли или противоестественно мое поведение?.. Может, я чокнулся, гонясь за призрачной…туфтой? Не расслабившись от образа жизни городской?»
Ему вспомнился недавно происшедший с ним эпизод. Забавный.
Лифт ехал вниз, где ждал его Ефим. В парадную ввалились двое мужчин средних лет. Их покачивало. Один толкнул Ефима плечом – устоять не мог. Спросил отрывисто:
– Вызвал?
– Нет, и так спускаются сюда, – ответил Ефим.
– Так кнопку нажимал?
– Зачем же нажимать: видите – красный свет горит, и люди едут сюда.
– Тебе – какой этаж? – был вопрос уже в кабине.
– Девятый.
– А нам третий. Не забыли. – Приставала (он больше товарища, видно, запьянел) опять: – Что такой неразговорчивый? Или работал? – Работа, наверное, ассоциировалась в его понятии со скукой.
Ефим молча уже посмотрел тому в глаза.
– Ишь, только смотрит и – молчит. Иконник!
Тут лифт остановился и открылся.
Как ни рассчитывал Ефим подзарядиться новыми южными впечатлениями, он, пожалуй, не был готов здесь психологически к полной свободе от всего, как, бывает, другие отдыхающие. К тому же не испытывал надобности и необходимости