женщинам: жестко и капризно.
Когда мы в последний раз чокнулись на прощанье, Муот кивнул мне и сказал:
– А ведь я должен был бы сейчас предложить вам выпить на брудершафт, верно? Я бы с удовольствием это сделал. Но давайте не будем, сойдет и так. Раньше, знаете, я с каждым, кто мне нравился, сразу переходил на ты, но в этом ничего хорошего нет, особенно между коллегами. Потом я со всеми ссорился.
На сей раз мне не выпало сладко-горькое счастье провожать домой возлюбленную моего друга, она осталась у него, и, по мне, так было лучше. Поездка, встреча с капельмейстером, напряжение перед завтрашним, возобновленное общение с Муотом – все это воодушевило меня. Только теперь я понял, каким забытым, отупевшим и нелюдимым стал я за этот долгий, одиноко прожитый год, и я испытывал удовольствие и приятное волнение оттого, что, наконец-то живой и деятельный, суечусь среди людей и опять принадлежу к человечеству.
На другое утро я в назначенное время явился к капельмейстеру Рёслеру. Я застал его в халате, небритым, но он пригласил меня войти и любезнее, чем вчера, предложил сыграть, для чего дал мне переписанные ноты и сам сел за рояль. Я держался как мог храбрее, однако чтение плохо написанных нот потребовало от меня изрядных усилий. Когда мы кончили, он положил передо мной другой нотный лист – теперь я должен был играть без сопровождения, – а потом третий.
– Хорошо, – сказал он. – К чтению нот вам еще надо будет хорошенько привыкнуть, не всегда они бывают так разборчивы, как печатные. Приходите сегодня вечером в театр, я приготовлю для вас место, тогда вы сможете играть свою партию, сидя рядом с тем, кто по необходимости исполнял ее до вас. Будет немного тесно. Перед тем как идти, разберите получше ноты, репетиции сегодня нет. Я вам дам записку, после одиннадцати зайдете с ней в театр и возьмете ноты.
Я еще толком не понимал, на каком я свете, но догадался, что этот человек не любит, когда ему задают вопросы, и ушел. В театре никто знать не знал ни о каких нотах и не желал меня слушать, я был еще непривычен к тамошней кухне и совершенно растерялся. Потом я послал нарочного к Муоту, он пришел, и вмиг все пошло как по маслу. А вечером я впервые играл в театре и видел, что капельмейстер пристально за мной наблюдает. На другой день я был зачислен в штат.
Человек – удивительное создание, вот и на меня, посреди моей новой жизни, после исполнения желаний, вдруг странным образом нападала мимолетная, едва ощутимая подспудная тоска по одиночеству, даже скуке и однообразию дней. И тогда минувшее время в родном городе, от печальной пустоты которого я с такою радостью бежал, стало казаться мне чем-то желанным; однако с настоящей ностальгической тоской вспоминал я несколько недель, проведенных два года тому назад в горах. Мне казалось, я чувствую, что создан не для процветания и счастья, а для слабости и поражения и что без этой затененности и жертв источник моего творчества неизбежно начнет мутнеть и иссякать. И в самом деле, поначалу и речи не было о тихих часах и творческой работе. И пока я наслаждался благополучием и вел насыщенную жизнь, мне словно слышалось, как где-то в глубине все время тихонько журчит и жалуется засыпанный источник.
Игра на скрипке в оркестре доставляла мне удовольствие, я подолгу сидел над партитурами и с вожделением, ощупью пробирался дальше в глубь этого мира. Медленно изучал я то, что знал лишь теоретически, издалека – характер, окраску и значение отдельных инструментов, снизу доверху, а заодно наблюдал и исследовал театральную музыку и все серьезнее надеялся, что придет время, когда я отважусь взяться за собственную оперу.
Близкое общение с Муотом, который занимал в этой Опере одно из первых и наиболее почетных мест, ускорило мое знакомство со всеми театральными делами и во многом мне помогло. Зато в среде мне равных, моих сотоварищей-оркестрантов, это мне очень вредило, у меня никак не складывались с ними искренне-дружеские отношения, к которым я стремился. Только наша первая скрипка, штириец по фамилии Тайзер, пошел мне навстречу и стал моим другом. Это был человек лет на десять старше меня, простой и открытый, с тонким, нежным и легко красневшим лицом, человек поразительно музыкальный и, главное, обладавший невероятно тонким и точным слухом. Он был одним из тех, кто находит удовлетворение в своем искусстве, но сам не стремится играть в нем какую-то роль. Виртуозом он не был, музыки тоже никогда не писал; он с удовольствием играл на скрипке и от души радовался тому, что досконально знает свое ремесло. Каждую увертюру он знал насквозь, почище любого дирижера, и если прозвучал какой-то изящный или блестящий пассаж, если красиво и оригинально блеснул вступивший инструмент, он сиял и наслаждался, как никто другой во всем театре. Он играл почти на всех инструментах, так что я мог ежедневно у него учиться и обо всем его спрашивать.
Месяцами не говорили мы друг с другом ни о чем, кроме работы, но я его любил, а он видел, что я серьезно хочу чему-нибудь научиться; так между нами без слов возникло согласие, от которого было совсем недалеко до настоящей дружбы. И наконец я рассказал ему о моей скрипичной сонате и попросил его как-нибудь ее со мной сыграть. Он любезно согласился и в назначенный день пришел ко мне на квартиру. Чтобы доставить ему удовольствие, я припас вина с его родины, мы выпили по бокалу, потом я поставил ноты, и мы начали играть. Он превосходно играл с листа, но вдруг перестал и опустил смычок.
– Послушайте, Кун, – сказал он, – это же чертовски красивая музыка. Я не стану играть ее так, наобум, надо сперва ее разучить. Возьму-ка я ноты домой. Можно?
И когда он пришел снова, мы проиграли всю сонату два раза, а когда кончили играть, он хлопнул меня по плечу и воскликнул:
– Ах, притворщик вы эдакий! Прикидываетесь беспомощным мальчиком, а втихомолку создаете такие вещи! Много я говорить не буду, я не профессор, но это же дьявольски красиво!
Это был первый случай, когда мою работу хвалил человек, которому я действительно доверял. Я показал ему все свои сочинения, песни тоже – они как раз тогда печатались и вскоре вышли в свет. Но сказать о том, что я подумываю об опере, я так и не решился.
В это благополучное время меня перепугало одно