вашу соседку, — сказала я Распутину. — Посмотрите, какая милая.
Она, услышав мои слова, подняла на меня глаза, испуганные и благодарные. Она даже побледнела, так ждала ответа.
Распутин взглянул, быстро отвернулся и громко сказал:
— A-а! Дура собачья!
Все сделали вид, что не слышат.
Я повернулась к Розанову.
— Ради бога, — сказал тот, — наведите разговор на радения. Попробуйте еще раз.
Но у меня совсем пропал интерес к разговору с Распутиным. Мне казалось, что он пьян. Хозяин все время подходил и подливал ему вина, приговаривая:
— Это твое, Гриша, твое любимое.
Распутин пил, мотал головой, дергался и бормотал что-то.
— Мне очень трудно сейчас говорить с ним, — сказала я Розанову. — Попробуйте теперь вы сами. Вообще, можем же мы вести общий разговор!
— Не удастся. Тема очень интимная, тайная. А к вам у него уже есть доверие…
— Чего он там все шепчется? — прервал нас Распутин. — Чего он шепчется, этот, что в «Новом времени» пишет?
Вот тебе раз! Вот вам и инкогнито.
— Почему вы думаете, что он пишет? Это кто-нибудь спутал… Вам еще скажут, что и я пишу.
— Говорили, будто ты из «Русского слова», — спокойно отвечал он. — Да мне-то все равно.
— Кто же это сказал?
— А я и не помню, — подчеркнуто повторил он мой ответ на свой вопрос, — кто, мол, рассказывал мне о радениях.
Запомнил, значит, что я ответить не захотела, и теперь отплачивает мне тем же:
— А я и не помню!
Кто же нас выдал? Ведь была обещана полная конспирация.
Это было очень странно.
Ведь не мы добивались знакомства со старцем. Нас пригласили, нам это знакомство предложили и вдобавок нам посоветовали не говорить, кто мы, так как «Гриша журналистов не любит», разговоров с ними избегает и всячески от них прячется.
Теперь оказывается, что имена наши отлично Распутину известны, а он не только от нас не прячется, но, наоборот, втягивает в более близкое знакомство.
Чья здесь игра? М-ч ли все это для чего-то организовал — для чего, неизвестно? Сам ли старец для каких-то своих хитросплетений? Или случайно кто-нибудь выболтал наши имена?
Атмосфера очень нездоровая. Предположить можно все что угодно.
И что я знаю обо всех этих наших сотрапезниках? Кто из них из охранки? Кто кандидат на каторгу? А кто тайный немецкий агент? И для кого из всей этой честной компании мы были привлечены как полезная сила? Распутин ли здесь путает или его самого запутывают? Кого предают?
— Наши имена ему известны, — шепнула я Розанову.
Он удивленно взглянул на меня и зашептался с Измайловым.
И в эту минуту вдруг ударили музыканты по своим инструментам. Звякнул бубен, зазвенела гитара, запела гармонь плясовую. И в тот же миг вскочил Распутин. Вскочил так быстро, что опрокинул стул. Сорвался с места, будто позвал его кто, и, отбежав от стола (комната была большая), вдруг заскакал, заплясал, согнул колено углом вперед, бороденкой трясет — и все кругом, кругом… Лицо растерянное, напряженное, торопится, не в такт скачет, будто не своей волей, исступленно, остановиться не может…
Все вскочили, окружили, смотрят.
Тот «милай», что за листками бегал, побледнел, глаза выпучил, присел и в ладоши хлопает:
— Гоп! Гоп! Гоп! Так! Так! Так!
И никто кругом не смеялся. Все смотрели точно испуганно и, во всяком случае, очень, очень серьезно.
Зрелище было до того жуткое, до того дикое, что, глядя на него, хотелось завизжать и кинуться в круг, вот тоже так скакать, кружить, пока сил хватит.
А лица кругом становились все бледнее, все сосредоточеннее.
Нарастало какое-то настроение. Точно все ждали чего-то… Вот, вот… Сейчас…
— Ну какое же может быть после этого сомнение? — сказал за мной голос Розанова. — Хлыст!
А тот скакал козлом, страшный, нижняя челюсть повисла, скулы обтянулись, пряди волос мотаются, хлещут по впалым орбитам глаз. Розовая колкая рубаха раздулась на спине пузырем.
— Гоп, гоп, гоп! — хлопал в ладоши «милай».
И вдруг Распутин остановился. Сразу. И музыка мгновенно оборвалась, словно музыканты знали, что так надо делать.
Он упал в кресло и водил кругом уже не колючими, а растерянными глазами.
«Милай» поспешно подал ему стакан вина.
Я ушла в гостиную и сказала Измайлову, что хочу уехать.
— Посидите, отдохните немножко, — сказал тот.
Было душно. От духоты билось сердце и руки дрожали.
— Нет, здесь не душно, — сказал Измайлов. — Это у вас нервное.
— Пожалуйста, не уезжайте! — попросил Розанов. — Теперь очень легко можно будет добиться от него приглашения на радения.
Гости перебрались в гостиную и расселись кругом у стен, словно в ожидании какого-то дивертисмента. Пришла и красивая дама. Муж поддерживал ее под руку. Она шла, низко опустив голову, и мне показалось, что она плачет.
Я встала.
— Не уходите, — сказал Розанов.
Я покачала головой и пошла по направлению к передней. Из столовой наперерез мне вышел Распутин. Подошел и взял меня за локоть.
— Подожди минутку, что я тебе скажу. Только слушай хорошенько. Видишь, сколько кругом нас народу? Много? Много, а никого нет. Вот: я и ты, и только и всего. Вот стоим мы здесь с тобой, я и ты. И я тебе говорю: ты приходи! Приходи! Тяжко хочу, чтобы ты пришла. Так тяжко, что вот прямо о землю бы бросился!
Он судорожно дергал плечом и стонал.
И было все так нелепо, и то, что мы стоим посреди залы, и что он так мучительно-серьезно говорит…
Надо было разбить настроение.
Подошел Розанов и, делая вид, что просто проходит мимо, насторожил ухо.
Я засмеялась и, показывая на него, сказала Распутину:
— Да вот он меня не пускает.
— Не слушай его, желтого, приходи. А его с собой не води, он нам не нужен. Ты Распутиным не брезгуй, мужиком. Я кого полюблю, я тому палаты каменные строю. Не слыхала, что ли?
— Не слыхала, — ответила я.
— Врешь, умница, слыхала. Это я могу. Палаты каменные. Увидишь. Я много могу. Только приходи ты, ради бога, скорее. Помолимся вместе. Чего ждать-то. Вот меня все убить хотят. Как на улицу выхожу, так и смотрю во все стороны, не видать ли где рожи. Да. Хотят убить. Ну что ж! Не понимают, дураки, кто я таков. Колдун? А может, и колдун. Колдунов жгут, так и пусть сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец. Помни, умница: убьют Распутина — России конец. Вместе нас с ней и похоронят.
Он стоял посреди залы, худой, черный, как иссохшее, горелое, суховатое дерево.
— И России конец… конец России…
Тряс вытянутой крючковатой рукой, похожий на мельника из «Русалки» в