не потерять себя, как объясняла она Эме и Надежде. Какая жалость, что не довелось дожить до этих дней ее свекрови и доброй тете Кларе — то-то порадовались бы на многодетную образцовую семью своего Иржи, уважаемого, процветающего, благоразумного и поступающего в точном соответствии с предписаниями семейных традиций и представлений в том, что касалось продолжения рода. Тут все было в ажуре, включая воскресные детские обеды, рождения и рождества. Сюда же надо отнести заботу о свято чтимых могилах. Никогда не забывали заполнять бронзовую форму цветами, как завещали дорогие усопшие. Помнили о ландышах и белых розах для мамы, охотно выполняя пожелания отца, о котором вспоминали с нежной снисходительностью, как о неисправимом, в своем роде любопытном и безобидном оригинале, по безрассудству решившем свои проблемы несколько скандальным образом — хотя это и было сделано с достоинством, так, чтобы никому не причинить ни малейшего ущерба, ни особой боли. Никому — так считали взрослые. Они забыли о ребенке — Ладиславе. С готовностью забыли, почему он прибежал к Ирене и не захотел вернуться. Забыли, вероятно, тем быстрей, что мальчик никогда не спрашивал о деде. Но исчезновение его явно ставил в вину матери. Известно, что Эму это мучило. В пачке семейных писем есть ее письмо, адресованное в пограничье подруге Надежде Моравковой. Письмо так и осталось неотправленным. Оно показалось Эме излишне патетичным.
Когда в 1960 году Ладислав окончил школу, Ирена созвала родных — на семейный совет. Не потому что Ладислав, или она, или Эма хотели у кого-то попросить совета или кому-то его дать, а потому единственно, что Ирена любила устраивать торжества. Ведь полагалось торжественно отметить завершение такого важного, можно сказать, наиважнейшего этапа жизни. Как всем известно из литературы и рассказов счастливых выпускников, продолжающих вспоминать о том времени спустя годы, никогда небо не казалось таким безоблачным, сердце таким распахнутым, цветы такими восхитительными, любовь и жизнь такими притягательными и манящими, как в ту незабвенную пору. Боюсь, что в наше время подобные идиллические представления юности вытеснил лихорадочный марафон, та скачка с препятствиями, где за финишной чертой — «высотка», как вульгарно именуют теперь высшее учебное заведение.
Другим не менее важным поводом для родственного сбора была перемена Флидерами места жительства. Не триумфальное возвращение к дедовским пенатам, а всего лишь переезд в домик на взгорке близ храма святого Матея, удобный, но по сравнению с фамильным особняком вполне скромный.
Семья Иржи на диво разрослась. После Ирены-маленькой, принесенной Иреной-большой из родильного, во избавление кого-то от нежелательных забот, появилась на свет двойня. Мальчики. Кроме этого, был, разумеется, Ладислав — старший кузен на правах кровного брата. Рассудительный, молчаливый, предупредительный, он помогал, когда не ладилось с уроками, и великодушно откладывал мелочь близнецам на кино и другие детские удовольствия, которые с готовностью предоставили бы им папа с мамой, даже выделив на то регулярную сумму, но ведь тогда померкло бы очарование потаенной радости.
После близнецов, спустя шесть лет, когда никто уж не рассчитывал на прибавление семейства, родилась девочка. Но надо было знать Ирену — к той девочке она прибавила еще одного мальчика, поскольку не могла пойти на бессердечный шаг и погубить его в зародыше. Иржи смеялся — он был горд своей женой и детьми. Эма не смеялась. Эма улыбалась. Отнюдь не одобрительно, а учтиво-изумленно. Многотрудная страсть нянчить, воспитывать, выходить из себя и хлопотать вокруг детей плохо укладывалась в ее сознании.
— Шесть детей! Уму непостижимо! — корила она свою подругу и невестку.
— Всего только пять — Ладик же твой, — не сдавалась Ирена и с гордостью показывала Эме хорошие отметки маленького Йозефа, стоившие стольких трудов и усилий, рисунок или какую-нибудь корявую захватанную поделку. Объясняла золовке, какой интеллектуальный прогресс они знаменуют.
Отрадно было посмотреть в этот июньский вечер на собравшуюся семью. Вместо отсутствующей Надежды — для нее поставили стул и прибор — прочли ее письмо. Ирене стало жаль, что с ними нет Нади. Но Иржи уверял, что это к лучшему — ей стало бы грустно при виде такого согласия и такого выводка детей, хоть она и была бы за них за всех от души рада. Не повезло Надежде, и помочь тут невозможно, лучше они приедут к ней. Быть сейчас в атмосфере такого дома Наде противопоказано.
Отец этого многолюдного семейства обвел сидящих довольным взглядом и перевел его на скромный садик, куда вела распахнутая дверь. Без преувеличения можно было бы сказать, что семья Иржи являла собой счастливое исключение в огромной массе не оправдавших себя и распавшихся супружеств наших дней. Справедливости ради надо добавить, что благодаря предусмотрительности адвоката Флидера и выгодной продаже великолепного дома семья эта была материально обеспечена и воспитание даже шестерых детей не угрожало равновесию ее бюджета, а все разговоры о том, что Ирена — рачительная и бережливая хозяйка, от начала до конца беспочвенны и смешны. Другое дело — Надя, где финансовый вопрос был ежедневной Сциллой и Харибдой, — там на счету был каждый грош, и приходилось прибегать к таким ограничениям и ухищрениям, которые Ирене с Эмой и не снились.
Вот эта фотография: Ладислав в темном костюме (на смокинге никто не настаивал), галстук-бабочка (иначе все-таки нельзя), убийственно молодое лицо, так похожее на лицо Ладислава-отца, что у Эмы сжимается сердце и взгляд затравленно перебегает с предмета на предмет.
Ладислав Флидер, сын Ладислава Тихого! Характерное движение руки, подавшей матери Эме стакан с водой, действует как удар током. Когда промчались эти двадцать долгих лет? Это мой сын. Но где все это время была я? Слезы подступают к глазам. К счастью, близнецы опрокинули вазу, и начался невероятный хохот, потому что вода вылилась на Ирену-младшую, а та… ну, словом, большая веселая семья — и ушедшая в себя Эма, такая мучительно-одинокая среди своих самых любимых и близких.
После каникул Ладик переехал к матери. Эма не помнила себя от счастья. Вот жизнерадостные строки открытки, которую она послала Надежде: «Не представляешь себе, что я чувствую. Возвращаюсь домой — а там Ладинька! До сих пор не могу в это поверить. Ты понимаешь меня?»
Когда стих визг и хохот, наполнили бокалы, и глава семьи, Иржи Флидер, поднялся, чтобы произнести речь. Произносить речи он привык, это входило в его академические обязанности. Из года в год он вручал своим студентам дипломы со словами, к которым относился очень серьезно, но которые, как ему было известно, воспринимались всеми как неизбежная формальность и несколько сентиментальная манера пожилого человека.
Двойняшки — им было без малого по