— Ложись на землю, мама! — вскрикнул Эдик.
Они притаились у куста и сидели не шевелясь. Эдик все время не спускал глаз с противно воющих самолетов, и все время рука матери, как бы защищая, гладила его плечо. Один самолет развернулся и помчался как раз над тем местом, где они сидели. Вокруг с визгом падали пули. Когда тень самолета пронеслась над кустом, Эдик почувствовал, что мать тяжело привалилась к нему. Рука ее соскользнула с его плеча.
— Эдик… Мой мальчик, — как стон вырвалось из груди матери. Потом она затихла, и ее затуманенные слезами глаза, угасая, глядели в синеву неба.
— Мама, что с тобой?.. Тебя ранило? — прошептал Эдик.
Мать больше не отвечала, — на ее кофточке расцвело мокрое кровяное пятно. Она была мертва. Эдик бережно положил ее голову на траву и остался сидеть рядом, не выпуская из своих пальцев ее жесткую, уже остывавшую руку.
Полчаса еще неистовствовали фашистские летчики над шоссе, потом они скрылись. Оставшиеся в живых вылезли из канав, вышли из ржи и продолжали свой путь. Раненых забрали с собой проезжавшие мимо красноармейцы. Убитых оттащили с дороги и прикрыли их лица. Потерявшая разум женщина ходила вокруг горящих развалин и, баюкая, качала на руках убитого ребенка.
Через некоторое время на дороге, рядом с тем местом, где сидел Эдик, остановился грузовик. Красноармейцы пригласили мальчика сесть в машину. Он только покачал головой и остался на месте. Мимо непрерывно стремился поредевший поток беженцев. Наступил вечер. Прошла короткая летняя ночь. Эдик все сидел рядом с телом своей матери и держал ее холодную мертвую руку.
Когда настало утро, по другую сторону дороги показались пятеро мужчин. Они направлялись навстречу потоку беженцев. У всех у них под одеждой были спрятаны разобранные винтовки, за поясами — ручные гранаты. Они заметили мальчика у края дороги. Его странный, угрюмо сверкающий взгляд привлек их внимание, и они подошли к нему.
— Что с тобой? Что ты здесь делаешь, сынок?
Эдик кивнул головой в сторону матери.
— Маму убили… С воздуха. — Что-то сдавило ему горло. Он сердито тряхнул головой и сдержал рыдание.
— Ты не сын Яна Карклая? — спросил один из мужчин.
Эдик взглянул ему в лицо и узнал товарища своего отца, молодого Калея.
— Маму надо похоронить, — сказал Эдик.
— Мы сделаем это, — ответил Калей.
Шагах в двадцати от того места, где пуля убийц оборвала жизнь матери, они на красивом пригорке вырыли могилу. Эдик принес охапку душистых трав и устлал ими дно ямы. Когда могила была засыпана, он положил в изголовье букет полевых цветов.
Из разговоров мужчин Эдик понял, что все пятеро возвращаются на берега Даугавы, навстречу врагу — жить в лесах и с оружием в руках бороться против захватчиков и предателей, которые отняли у Эдика все — отца, мать, родной угол и детство.
— Возьмите меня с собой, — попросил он. — Мне двенадцать лет. Я вам пригожусь. Научусь стрелять, бросать гранаты. Пойду в разведку. Я не боюсь ничего.
Мужчины колебались, но когда молодой Калей рассказал про отца Эдика, они согласились.
Уходя, Эдик долгим пристальным взглядом простился с могилой матери, стараясь навеки запечатлеть в памяти это место… И до тех пор, пока с дороги был виден свежий могильный холм, он с волнением оглядывался. Мужчины делали вид, что не замечают этого.
Они возвращались на юг, навстречу милой Даугаве — отомстить за мать Эдика, за многих мальчиков и девочек, смятых кровавой стопой врага.
1942
Происшествие на море
© Перевод А. Уссит
Когда Дуксис предупредил Ингу Мурниека о том, что назавтра ему предстоит отвезти в город груз копченой рыбы, последний ответил на это молчанием. Да и не было смысла возражать. Разве кто в поселке осмелился бы отказаться, если подобное предложение исходило от Дуксиса? Попробуй откажись — сейчас же донесет фашистам. Ведь в доме Дуксиса, бывшего трактирщика, спекулировавшего лесом, жил фельдфебель Фолберг со своей вооруженной шайкой. Оттуда исходили все распоряжения, там решались судьбы рыбаков. И поэтому все приказания Дуксиса выполнялись беспрекословно.
— В котором часу выйдем в море? — спросил Инга.
— Время укажет фельдфебель Фолберг, — ответил Дуксис.
С синевато-багровой, дряблой физиономии трактирщика, выдававшей пристрастие его к крепким напиткам, никогда не сходило сонное выражение. Он постоянно зевал, а попав в теплое помещение, сейчас же начинал тереть глаза, чтобы не задремать.
С приходом фашистов Дуксис перестал ходить щеголем; он предусмотрительно припрятал широкое золотое обручальное кольцо и часовую цепочку с брелоками: он прекрасно знал, что фрицы неравнодушны к подобным вещичкам. Увидят — и спрашивать не станут, хоть это их же ставленник Дуксис. О простых рыбаках нечего и говорить. Отдавай без лишних разговоров — фюреру все пригодится…
— Надо же мне знать, когда разогревать мотор, — проворчал Инга, — прикажет в последнюю минуту, а потом я же окажусь виноватым.
— Тебя разбудит солдат, — пояснил Дуксис, — скажу, чтобы он сделал это заблаговременно. Да и малышу придется ехать. Мы возьмем на буксир лодку с рыбой. Все, что наготовили за это время, надо свезти. Вот малыш и будет управлять лодкой. Погода обещает быть ясной и тихой. Так-то вот…
Словно хозяин, отдавший приказания батракам, ничуть не сомневаясь в том, что его распоряжения будут беспрекословно выполнены, Дуксис самодовольно щелкнул языком и удалился. Он с минуту задержался возле отца Инги, старого Мурниека, который стамеской скоблил новое весло. О чем они беседовали, Инга не слышал. Да это его и не занимало, у него в голове было другое. Как хорошо, что посторонние не могут разгадать его мыслей. Да, если бы люди знали…
Инга угрюмо усмехнулся. Обождав за сараем для спасательных лодок, пока ушел Дуксис, Инга подошел к отцу.
— Я пройдусь к взморью, — сказал он. — Когда вернется Эвалд, передай ему, что завтра поедем в город.
— Об этом мне Дуксис уже говорил, — пробурчал старый Мурниек, не отрываясь от работы.
Седой, сгорбленный, с обгрызенной трубкой в зубах, копошился он возле клети — тихий и смирный. Всю свою долгую жизнь он провел в суровом, сопряженном с опасностями труде, вырастил двух сыновей и дочь. Среди белых песков, за дюнами, виднелся покрытый мохом серенький домик. В бухте качалась на якоре старая моторная лодка, на жердях по берегу развешаны были для просушки сети и невода. Это было все его имущество, все, что накопил он за долгую трудовую жизнь. Скромная, незатейливая была эта жизнь. Соленая морская вода и ветер, солнце и песок. Три раза в году всей семьей посещали церковь. После удачного лова — бутылка водки. Заблаговременно закрепленный уголок на кладбище, возле могилы отца и рано умершей жены.
Необычайная тяжесть давила сердце Инги. Он тряхнул головой и, не сказав больше ни слова, направился к дюнам. Однако, дойдя до леса, он не сразу пошел к взморью, где лежали насквозь пропитанные соленой влагой рыбачьи лодки и развевались на ветру просохшие сети. Через покрытый мохом холм Инга зашагал к мысу, уходившему далеко на запад, туда, где полоса дюн глубоко врезалась в побережье.
То была неприветливая, пустынная местность. Белые пески застыли здесь, словно могучие волны, выброшенные далеко на берег западными ветрами. Поросшая высокими соснами цепь прибрежных дюн правильным полукругом опоясала эту маленькую пустыню. Инга остановился возле старой ветвистой сосны, Искалеченное, истерзанное морским ветром дуплистое дерево стояло особняком на самой вершине дюны, и его кривой, узловатый, покрытый наростами ствол напоминал натруженное тело старого рабочего. Внизу, у его подножия, в бурой дымке лежало спокойное серое море. В одном месте, у самой воды, на песке виднелось множество белых пятен. То были стаи отдыхавших здесь чаек. Дальше вокруг кучи каких-то черных предметов двигались темные точки.
Там была рыбачья пристань, там суетились рыбаки и расхаживал немецкий солдат с винтовкой и биноклем. Несколько рыбачьих лодок возвращалось домой из открытого моря. И хотя лодки были еще далеко, все же Инга отлично видел за несколько километров, как поднимались весла, как гребцы откидывались при каждом взмахе весла. «Минут через двадцать лодки пристанут к берегу, — подумал про себя Инга. — Солдат подойдет к ним, будет влезать в каждую лодку и обнюхивать все уголки, заглянет под слани[17], обшарит карманы рыбаков — не спрятана ли где-нибудь рыбешка…»
«Проклятые… — заскрежетал зубами Инга.. — Живоглоты жадные… Последнюю рыбью косточку норовят отобрать, все глотают… Взвешивают улов до последнего грамма, как в аптеке, расплачиваются же ничего не стоящими бумажками — какими-то оккупационными марками. По всему побережью разносится дым от рыбокоптилен — приятный запах копченой камбалы, килек, салаки. И все это богатство попадает в руки врагов, изголодавшихся гитлеровских трутней. Ты рыбачишь, радуешься — а есть-то будут другие. Ты можешь умирать с голоду, но для них это сущие пустяки: ведь ты не человек, а только раб».