Читать интересную книгу Воровская трилогия - Заур Зугумов

Когда маленькому Зауру исполнился год, моя мама взяла с собой свою четырехлетнюю внучку Сабину и приехала в Москву, чтобы познакомить брата с сестрой, которых еще ни разу не видел их родной отец-каторжанин.

Обе женщины с нетерпением ждали этой встречи, и она оправдала все их ожидания. Мама прожила в Москве больше трех месяцев. За это время дети очень сдружились, да и мама с Валерией стали родными и близкими людьми. Обо всем, о чем им нужно было договориться, они договорились, и мама уехала назад, в Махачкалу.

Перед отъездом они условились: как только от меня придет известие о том, что я в каком-то лагере задержусь хоть ненадолго, мама тут же сообщит Валерии. Но о том, что они вообще как-то общаются, а тем более о том, что у меня есть сын, Валерия просила маму мне не сообщать, рассчитывая в дальнейшем преподнести мне сюрприз. Как читатель мог убедиться сам, ей это удалось, мама сдержала данное слово.

Как я упоминал ранее, Валерия была глубоко образованна, хорошо воспитана, а главное – она была из очень состоятельной семьи. Наняв адвоката на некоторое время, она прилетела с ним прямо из Москвы ко мне в лагерь, не став дожидаться, когда я выйду из БУРа, тем самым избежав всякого риска не увидеть меня.

По законам того времени, если женщина приезжала в лагерь к арестанту заключать законный брак, то, где бы он ни находился, в каком бы лагерном каземате ни сидел, администрация была обязана предоставить все необходимые условия для этого. То есть пригласить представителей из ЗАГСа для оформления свидетельства и дать личное свидание на трое суток, независимо ни от каких предыдущих взысканий.

Все это адвокат и объяснил хозяину, который и так знал этот закон не хуже его. Как магически действовали юристы, прибывавшие из Москвы, на северных провинциалов ГУЛАГа, думаю, объяснять нет надобности. Ну а наличие маленького ребенка ставило вообще все точки над «и». Так что ни Юзик, ни кто бы то ни было другой, кроме Всевышнего, конечно, не смогли бы помешать мне вновь встретиться со своей подругой.

Мне кажется, что наша встреча была уже давно предопределена на небесах. А пока, после процедур ЗАГСа, где меня впервые в жизни с чем-то поздравляли лагерные мусора, нас троих отвели в комнату свиданий.

Как для путника, изнывающего в пустыне от жары и палящих лучей солнца, и вдруг увидевшего вдали не мираж, а зеленый оазис, так и для меня эти три дня, проведенные вместе с родными мне людьми, стали оазисом среди долгих семи лет мучительных скитаний по пустыне, именуемой ГУЛАГом.

Либо исходя из условий, в которых я находился, либо потому, что я вообще мало чему верил на свете, но тогда я был не в состоянии понять эту женщину. Но то, что я боготворил ее в душе, было, по-моему, очевидным для нас обоих. Мы отдались во власть любви, нежности и ласки, но эта страсть была не только плотской, ведь с нами был наш сын. И когда он просыпался, я почти не выпускал его из рук.

Я тогда вообще еле соображал, что у меня на руках мой сын, моя кровь и плоть! Дочь свою к тому времени я еще, к сожалению, не видел.

О, какие это были счастливые для меня минуты! В жизни человека бывают два или три таких мгновения, когда он вполне счастлив; и как ни коротки эти молнии, а от них уже довольно света, чтобы заново полюбить жизнь.

Нас с Валерией откровенно обрадовало и удивило то, что сын сразу признал меня, назвав папой, как будто с рождения я был с ним рядом. Валерию сначала это даже немного обидело. «Вот так я выращу его, а ты когда-нибудь придешь, и он забудет обо всем и уйдет с тобой», – с грустью глядя на нас обоих, говорила она.

Валерия была откровенно поражена моим видом, и, пока она от души не выплакалась, я не мог с ней разговаривать вообще. Когда же настало время поговорить обо всем серьезно, она объяснила мне, что в Москве ей без проблем оформят развод. Через месяц должен приехать ее жених, а в августе у них должна будет состояться свадьба, после которой они, получив визы на нее и ребенка, вылетят в Берлин.

Слушать все это было грустно. Но тем не менее я был от души рад, что у нее начинает склеиваться когда-то оборванная нить, что мой сын будет жить вдали от этой сумасбродной и беспредельной страны, где его могут запросто спрятать за решетку только лишь за то, что он мой сын!

Я был искренне благодарен ей за все, что она для меня сделала. Разве можно было найти критерий, по которому я смог бы оценить ее благородство, доброту и порядочность? Великая любовь не требует воздаяния и вознаграждений: в море великой любви тонет всякое воздаяние. Валерия на всякий случай оставила мне адрес своей самой близкой школьной подруги, через которую я мог бы иметь некоторую информацию о своем сыне в будущем.

– Когда он вырастет, – обещала она мне, – я обязательно расскажу ему о том, что у него есть красивая сестренка. И будь уверен, Заур, он ее найдет. Я тебе это обещаю, да ты и сам должен о многом догадываться, ведь это твой сын!

Я понял тогда (и, к сожалению, мои познания на этот счет ограничиваются лишь одной этой женщиной), что высшее счастье в жизни – это уверенность в том, что вас любят, любят ради вас самих, вернее сказать – любят даже иногда вопреки вам.

Последние часы пребывания в этом лагерном эдеме были грустными, а часы ожидания мучительными для нас обоих, но и сын, чувствуя приближающуюся разлуку с только что обретенным отцом, начинал проявлять признаки детской истерики. Было такое ощущение, что мы как будто бы прощались навсегда. И никто из нас троих не мог даже и предположить тогда, что ровно через 15 лет мы встретимся вновь после стольких лет, проведенных в разлуке, но уже не в комнате свиданий северного острога Коми АССР, а в свободной Германии, в картинной галерее города Дрездена.

Но эти 15 лет всем нам нужно было еще прожить…

Глава 2. Как Арон «в непонятное попал»

Прошел ровно год с тех пор, как я был на свидании и виделся с сыном и Валерией. За это время еще дважды меня водворяли в БУР, почти не давая возможности находиться на зоне. Из писем Харитона я уже знал, что Валерия, миновав все препоны, которые неминуемо возникали в идеологической и бюрократической системе СССР, если они были связаны с таким щекотливым мероприятием, как выезд за границу, вскоре после свадьбы вылетела с маленьким Зауром в Германию. Мама тоже сообщала о новостях, связанных с детьми, а больше, кроме, конечно, здоровья ее и отца, меня ничего не интересовало.

Знал я уже и то, где находились мои друзья. Артура вывезли в Архангельскую область, а Слепой был на Синдоре – это Коми АССР. Что же касалось Женьки, то он был на особом режиме на Чиньяворике, и эта зона тоже была в Коми. Приходили иногда известия и от Француза, у него тоже было все относительно нормально, не считая тех же водворений в БУР.

До свободы мне оставалось около двух месяцев, и поэтому меня выпустили на биржу: как беглец я уже не представлял для администрации лагеря никакой опасности. Я уже давно соскучился по «вольным просторам», а тюремную биржу, безо всякого преувеличения, можно было считать таковой. Здесь было где развернуться.

Я уже упоминал, что на многие километры ни запретной зоны, ни заборов, ни колючей проволоки между зонами здесь не было, зато было где тусануться. В какой-то степени это обстоятельство во многом сопутствовало восстановлению нервной системы тех, кому годами приходилось в буквальном смысле гнить в камерах и казематах ГУЛАГа.

Нужды у меня, можно сказать, почти ни в чем не было, но тем не менее я играл в карты почти круглые сутки, посменно, в одно и то же время, когда выходила на биржу моя девятнадцатая бригада ширпотреба.

В одном голенище сапог у меня лежали завернутые в марочку пленочные стиры, в другом в начке – наличные. Карты были моим оружием против всех врагов, которые меня окружали, – скуки, напрасных воспоминаний, думок о свободе и о многом другом.

Однажды, примерно за месяц до моего освобождения, ко мне на бирже подошел один хорошо знакомый мне арестант, звали его Ароном, и он был, естественно, евреем. С ним приключилась неприятная история, даже можно сказать – беда, последствия которой, с точки зрения порядочного человека, могли бы быть непредсказуемыми.

В принципе подобного рода истории на северных командировках были в то время, к сожалению, не такой уж и редкостью, но чтобы они происходили с евреями, я не слышал ни разу…

Арон был достаточно преуспевающим лагерным спекулянтом. У него всегда находились предметы первой лагерной необходимости, кроме, конечно, наркотиков – ими заведовали лагерные барыги.

Весь бизнес в лагере среди людей подобного рода всегда был распределен, но не ими самими, конечно, а ворами. Другой вопрос – кому что претило, а кому что нравилось продавать – оставался за самими спекулянтами. Здесь никто никого и ни в чем не неволил.

Думаю, что любой человек, живущий в нашей стране и достигший определенного возраста, знает: как в преступном мире, так и в мире бизнеса (что в некоторых аспектах в какой-то степени можно смело отожествить) есть люди, которые преуспевающего в делах человека стараются при возможности либо обобрать до нитки, либо, если он играет, обыграть до копейки. Главный вопрос для таких комбинаторов всегда один: как осуществить задуманное? Тем более если потенциальная жертва – еврей? Но в лагерях того времени содержались порой такие крученые типы, которые умудрялись идти на такие изощренные методы, что я уверен, встань Карл Маркс из могилы, они бы и его укатали написать вместо «Капитала» что-нибудь наподобие «Архипелага ГУЛАГ».