Из темноты вынырнул приземистый человек со странно плоским желтым лицом. Он хромал, его жилистые руки болтались у колен, а в корявых пальцах, похожих на корни старого дерева, звякали цепи и железные браслеты. Молча он опустился возле Томаса, хрустя суставами, надел приготовленное железо на руки и ноги, начал заклепывать. Томас выругался, дурак сослепу сразу промахнулся в темноте, ударил молотком по лодыжке.
Распухшие от веревок ноги уже онемели, но тупая боль в кости отозвалась по всему телу.
Калика застонал, повернулся на бок. Томас увидел его лицо, плотно зажмурился, зная что и под опущенными веками будет гореть обезображенное окровавленное лицо калики, которого он по своей оплошности отдал в руки врага!
В темноте раздался сиплый голос:
— Коршун, пошли за хозяином! Пусть выплатит остальное, да уедем. Мне здесь не нравится. С другой стороны долетел хриплый смешок, злой голос:
— Стельма уже помчался!.. Спешит. За радостную весть ему пару лишних золотых кинут на лапу.
— Черт с ним... Выбирать не приходится. Двоих этот зверь уложил уже в веревках, одного железный дьявол задавил... Еще малость, у нас бы никого не осталось!
Я задавил, понял Томас. Когда бы это? Вроде бы сразу провалился во тьму. Должно быть, падая, все же дотянулся до противника, подмял, успел стиснуть. Странно, оставили в доспехах, а с калики содрали подчистую. Всего час побыл в панцире Муромца. Кому не суждено носить броню, тот не носит!
В ночной тиши послышался приближающийся конский топот. Кто-то мчался во весь опор, конь испуганно заржал, схваченный внезапно в темноте за удила.
В костер услужливо подбросили сухих веток, огонь затрещал, озарил полянку. Послышались шаги, затем — хриплый голос, сдавленный от ярости и жгучей страсти:
— Они!.. Наконец-то!
Над Томасом стоял, широко расставив ноги, рыцарь в легком кольчужном доспехе, в кожаных брюках, легких сапогах, лишь шлем у него был тяжелый рыцарский, полностью закрывающий лицо, для глаз оставалась узкая щель, а на уровне рта виднелись крохотные дырочки, просверленные в металле.
Томас вздрогнул, холод проник в члены, налил их свинцом. Он в страхе всматривался в узкую щель шлема, пытаясь увидеть глаза. Рыцарь наклонился, покачал головой. Голос был хриплый, страшный:
— Не узнаешь, сэр Томас?
— Сэр Горвель? — прошептал Томас. Голос прервался, в горле стоял тугой комок.
Рыцарь взялся обеими руками за шлем, медленно поднял. Томас вскрикнул, закусил губу. Перед ним был труп: желтое обезображенное лицо, жуткие шрамы наползали один на другой, а с левой стороны сквозь узкую щель в щеке виднелись красные десны и ряд зубов, а справа из стесанной скулы выглядывала белая сухая кость, какие Томас видел лишь на скелетах, на которых попировали вороны. Правая глазница, пустая и багровая как зев адской печи, уже не так бросалась в глаза на полностью теперь обезображенном лице.
Горвель с трудом растянул белые как подземные черви губы в нехорошей улыбке:
— Узнал... И понял, как вижу, что ждет на этот раз тебя... до того, как отрежу голову и брошу в котел с кипящей водой!
— Зачем? — прошептал Томас прерывающимся голосом.
Горвель медленно, двигаясь рывками, словно у него повреждены сухожилия, надел шлем. Голос прозвучал глухо, но с той же неистовой злобой:
— Чтобы отделилось мясо. Сделаю из твоего черепа плевательницу!
— Ты был когда-то цивилизованным... — прошептал Томас. — Сэр Горвель, я содрогнулся не от страха, не льсти себе. От жалости!
Горвель молча пнул его сапогом в лицо. Томас плюнул, кровавый сгусток повис на мягком голенище. Горвель снова ударил, целя в разбитые губы, но попал по скуле, кровь побежала косой струйкой.
— В сарай, — распорядился он. Голос дрожал, как у припадочного. — Там за садом есть надежный, бревенчатый. Приеду через пару часов, расправимся. Я хочу сперва убедиться, что в мешке чаша та самая!
Плосколицый, которого называли Коршуном, возразил горячо:
— В сарай? Мы не сможем продержать их там два часа даже связанными. Такая пара разнесет сарай, будь тот из самых толстых глыб, не то что из бревен. Мы так не договаривались! За этими надо наблюдать даже за связанными, даже в кандалах. По десять человек на каждого. Да и то...
Горвель резко повернулся, единственный глаз люто сверкал в узкой щели. Минуту смотрели друг на друга, не роняя взоров, вдруг Горвель сказал:
— Ты прав, подлец! Я забыл, как они ушли в прошлый раз, сколько народу перебили... Ты прав. Бери на коней, вези к водопаду. Там срежем головы, остальное сбросим рыбам. А я пока что съезжу с чашей, отдам хозяину.
Двое грубо вздернули Томаса, сняли веревку с ног, захлестнув на горле, и в таком виде усадили на коня. Второй конец веревки захлестнули петлей еще и на горле калики — его усадили на другого коня. Если Томас свалится, конь потащит его, быстро удушая, к тому же стащит с коня и удушит Олега. Томас похолодел, спросил поспешно:
— Разве не видишь, что чаша та самая? Горвель мотнул головой, голос был злой:
— Думаешь, я заглядывал прошлый раз в мешок?.. Я не суеверен, но прогрессисты зря не рискуют. Бывает от нее порча или нет — пусть проверяют другие.
Коршун и еще один наемник помогли взобраться в седло, Горвель люто поднял коня на дыбы, словно беря реванш за явную слабость от увечья, рявкнул, и оба исчезли в темноте, лишь прогремел дробный стук копыт.
— Петр, Павел, — бросил Коршун резко, — поехали! Не спускать глаз. Я им не доверяю даже с петлями на шеях.
Два наемника, которых Коршун приставил к пленникам, тронули коней, и маленький караван медленно поплелся через ночь. Коршун заезжал вперед, смотрел дорогу, суетливо возвращался, проверял веревки на руках пленников, щупал волосяные петли на шеях.
Свернули налево от дороги, ехали довольно долго. Наконец Коршун остановил коня, Томас увидел как хищно блеснули в лунном свете глаза вожака наемников:
— Прибыли! Взгляни на белый свет, рыцарь!
— Какой же он белый? — спросил Томас надменно. — Ты ослеп, дурак. Сейчас ночь.
Улыбка Коршуна стала шире:
— Люблю отважных людей.
Они стояли вблизи темной стены леса, в стороне слышался глухой рев водопада. С той стороны тянуло холодом, в серебристом лунном свете смутно вырисовывался скалистый обрыв, где висело облачко водяной пыли.
Их стащили с коней, калика выглядел все еще оглушенным, а Томас отчаянным взором обвел местность, замечая роскошную дубраву, старые дубы с раскидистыми ветками. Слева березняк, а по другую сторону поляны темнеют густые заросли орешника. Привыкшие к лунному свету глаза Томаса разглядели созревшие орехи. Почему-то это больнее всего ужалило сердце — не щелкать их больше, а вот разбойники, эта грязь человеческая, еще погрызут сочные ядрышки!