В этой ситуации наиболее острым был вопрос о том, придерживаться ли и далее (на уровне официальной теории и практики) бинарных оппозиций (христианство/ислам) или же переходить к полицентричным многозначным структурам, в которых эти традиционно-оппозитивные отношения можно дополнить отношениями неоппозитивных различий90. Это позволило бы добиться:
– единства системно-субстанционального, статического, аспекта и аспекта динамического, процессуального при анализе текущей жизни империи и предсказании ее грядущего облика;
– сконструировать из пучков соответствующих понятийных категорий систему не одноплоскостную, а многоуровневую, систему, которую я осмелюсь назвать Империологией и которая:
– тем самым давала бы онтологический статус «функциональным империологиям», изучающим функционирование универсальных фундаментальных («общеимперских») и конкретно-автохтонных политических, идеологических, юридических, морально-этических норм, установок, символов и т. п.
Одним из наиболее значимых плодов такого подхода стала бы экспликация представлений о российской (= «имперской») истории как достаточно стабильной и организованной тотальности, имеющей (во всяком случае, в настоящем и особенно в будущем) инвариантные свойства и закономерности развития. В таком случае лишались бы интеллектуальной и эмоциональной привлекательности представления о Российской империи как о некоей «дискретности», включающей массу разнородных этнических и конфессиональных автономно друг от друга функционирующих общин, не охваченных общей логикой изменения, не имеющих единообразных механизмов образования и трансформации. И чтобы раз и навсегда закрепить в массовом сознании идеал империи как гомогенной в принципе целостности, снять реальные и потенциальные источники фундаментальной несовместимости всевозможных – в том числе выступающих под тем или иным религиозным флагом – ценностных платформ, надобно было:
– свершить бесповоротную экспансию объявляемых имманентными «русскому (т. е. империосозидающему) духу» социокультурных, психологических и ценностных императивов и детерминаторов, а равно и символического арсенала, на все качественно отличные от него, «инородческие», феномены;
– свести к минимуму шансы на расхождение их политических траекторий с курсом имперской властвующей элиты.
Уже одно формальное причисление завоеванных мусульманских, например, территорий к категории «Русская (= «имперская») земля» делало колониальную политику в конкретном регионе особым институционным нормативным образованием, обладающим атрибутами мощного социального регулятора и преобразователя.
Перед нами – способ мышления, кажущийся на первых порах однозначным, «одномерным», типичным для любого высокомерно-интерпретирующего все ему чуждое «Я». Это «Я» пыталось в солипсистском экстазе, подспудно определяющем его теоретические построения, в эпоху многосторонней экспансии империи реабилитировать ее посредством архаичных смысловых связей, замшелых понятийных критериев, шаблонных моделей толкования русского и нерусских исторических процессов.
Но прагматизм имперской военно-бюрократической системы детерминировал ее взгляд на мусульманский мир как на действительный, сохраняющий самые различные возможности и потому требующий лишь повышенной способности к сопротивлению ему (которая только на первый взгляд могла показаться примитивным антиисламским фанатизмом), а также отыскания предельно осторожной тактики в отношении новоподданных Белого Царя.
* * *
Предварительно, однако, дадим эскиз основных направлений колониального управления на таких национальных окраинах91, как Кавказ и Средняя Азия, – эскиз весьма сжатый, ибо множество интересующих его деталей читатель может найти в только что упомянутой статье Киняпиной. Поэтому ограничимся фиксацией лишь следующих моментов – общими, что важно иметь в виду, и для Кавказа и для Средней Азии.
Царскую администрацию отличала постепенность мер в организации управления на Кавказе92 и, добавим мы тут же, осторожный курс по отношению к исламу.
Так, в начале XIX в. на Северном Кавказе был учрежден Верховный пограничный суд, решавший крупные дела. Но вместе с тем сохранялся родовой суд, а также суд казиев, занимавшийся религиозными вопросами. Таким образом, судебное законодательство учитывало местные особенности этих районов. Иной была организация управления христианской Грузией. Если от присоединения территорий Северного Кавказа до введения новой администрации проходили десятилетия (как было с Кабардой, Осетией, Чечней, Дагестаном), то в Грузии наблюдается почти одновременное с актом присоединения (1801 г.) введение новой системы управления (1802 г.).
«Такая быстрая смена административной системы, – подчеркивает Киняпина, явно, однако, преувеличивая при этом роль сугубо экономических факторов при объяснении вариативности царской политики на Востоке, – стала возможной благодаря достигнутому Грузией уровню экономического развития, ее давним связям с Россией, единству религии и другим факторам. На Северном Кавказе с его многоязычным составом населения, натуральным хозяйством, различиями в религии требовалась большая постепенность при введении новой административной системы, чем в Грузии… Такая приспособляемость административной политики царского правительства характерна в целом для территорий с мусульманским населением. Она прослеживается не только на Северном Кавказе, но и в Азербайджане, позднее – в Средней Азии»93.
В соответствии с реформой 1840 г.94 все население Закавказья, в том числе и мусульманское, получало в основном ту же администрацию, что и народы России. Постепенно вводилось общероссийское управление, но в меру сил адаптировавшееся к локальным условиям. Так, в 1843–1844 гг. за счет русских судов была расширена компетенция шариатских, что усиливало власть казиев и улемов и, по мысли правительства, должно было привлечь мусульманскую элиту на сторону царизма.
Надо подчеркнуть, что основы административной системы, испытанные на Кавказе, были использованы правительством и в Средней Азии95.
В июле 1867 г. был опубликован закон об организации Туркестанского генерал-губернаторства, и в руках первого генерал-губернатора, К.П. Кауфмана (управлявшего новой самостоятельной административной единицей вплоть до 1882 г.), сосредоточилось все руководство среднеазиатской политикой.
До введения царской администрации в Средней Азии отсутствовали единые законы, обязательные для всего населения, вследствие раздробленности края на различные деспотические государства. В итоге, писал Кауфман в отчете царю, «успех завоеваний 1863–1867 годов… поколебав всю политическую систему этой неподвижной и замкнутой в своей неподвижности страны96, не был, однако, в состоянии овладеть разбитыми силами, не мог их приурочить к выполнению новой положительной политической и гражданской программы, принесенной в край интересами русского гражданства». Местное население и особенно правители среднеазиатских ханств, жившие в обстановке беспрерывных войн и междоусобиц, рассматривали присутствие русских войск как временное явление, тогда как царской администрации необходимо было и доказать вечность своей власти, и представить ее как защитницу от произвола ханов, которые, по словам Кауфмана, «стояли перед Россией во враждебно-выжидательном положении»97. В такой сложной ситуации петербургский кабинет вынужден был одновременно и красноречиво доказывать средне-азиатцам «общность с нами интересов промышленных и торговых» и делать неуклюжие, если не сказать большего, заявления о своем стремлении «пробудить у них (среднеазиатских мусульман. – М.Б.) стремление заменить устарелые формы их политического и общественного быта новыми формами гражданственности», питая, в частности, надежду на то, что при хорошей организации русский суд «возьмет верх над грубыми постановлениями шариата»98 (опасаясь, однако, что – и тут-то добросовестно учитывался опыт Кавказа – «всякая крутая мера… принесет более вреда, чем пользы, и вызовет фанатизм и упорство народа»99).
Интересно, что в официальных документах звучат вариации (уже, впрочем, знакомые читателю по первым страницам книги) на тему о России (= Европе) как олицетворении Гармонии, Порядка и об исламских доменах как символах Хаоса и Смуты (хотя так осуждаемая «мусульманская неподвижность» есть онтологический антипод обоим этим понятиям, а противопоставляемая «застойному исламу» категория «Порядок» есть нечто иное, как отсутствие изменения).
Например, тот же Кауфман уверял, что лишь русская административная система, но вводимая с оглядкой, со значительными коррективами, позволит «водворить… стройный внешний порядок…»100 и посредством «органической деятельности»101 в итоге (это уже решение межведомственного так называемого Азиатского комитета за 1875 г.) добиться «возможно полного слияния» Туркестана с Россией102.