ремень. Его там не было.
— Ты не видела моего ремня, Шура?
Шура подала пояс — он упал под стул.
— Ты к Вале? — спросила она.
— К Вале, — ответил Николай. — Надо зайти все-таки. Ей сейчас, вероятно, очень одиноко.
Он стоял возле дверей, застегивая ремень и старательно расправляя складки. Несколько раз провел большим пальцем под ремнем, хотя все складки были уже расправлены.
Шура вышла на балкон.
Напротив, через улицу, строился дом — один из первых новых домов в городе. Шура любила на него смотреть, следить за каменщиками, за тем, как изо дня в день все выше становятся стены. Обычно, глядя на него, Шура гадала, сколько в нем будет этажей. Если четыре — хорошо, он не закроет собой Черепановой горы, если пять — закроет и не будет уже видно лужайки, где они с Николаем сидели в первый раз.
Сейчас, выйдя на балкон, она увидела, что каменщики начали кладку пятого этажа, и подумала со злостью: «Ну и пусть, пусть будет пять, очень хорошо, пусть…»
То, что семейная жизнь у нее не получилась, Шура поняла не сразу.
Николай был заботлив и внимателен. Он старался помочь ей во всем. Бегал на базар, стоял в очередях за пайком. Когда она приходила по вечерам усталая и, сев на стул, не могла уже с него подняться — работать ей приходилось главным образом стоя, — он всегда убирал со стола, мыл посуду. Соседи умилялись их дружбе, и на кухне, где женщины особенно любят поговорить на житейски-семейные темы, Митясовых часто приводили в пример, как надо жить мужу и жене.
Но вскоре Шура поняла, что это не так. Нет, не то что поняла — это не то слово. Умом, рассудком она пыталась убедить себя, что все идет хорошо. Но это умом, который всегда старается помочь — старается, увы, не всегда удачно. А вот тут где-то, внутри, каким-то чутьем, Шура понимала, что вовсе не так уж все и хорошо. Скованность, появившаяся еще при первой их встрече, когда они говорили о чем угодно, только не о том, что нужно было обоим, — эта скованность как появилась тогда, так и осталась. Николай заботлив и вежлив, это верно. Даже слишком. До войны он был куда менее заботлив. Он не умел «по-настоящему ухаживать», ходил в кино на ее деньги (что было нарушением всех традиций), прибегал прямо с тренировки в спортивных шароварах и вылинявшей майке, иногда где-то пропадал с ребятами и потом ее же за что-то отчитывал. Теперь он никогда не раздражался, не повышал голоса. Ей просто хотелось, чтобы он хоть раз рассердился на нее, обиделся, пусть даже накричал — что угодно, только не это сдержанное внимание, это ненужное благородство человека, любящего тебя только из жалости. Да, он ее любит только из жалости. Когда он пришел, она расплакалась, не выдержала и расплакалась. Вот он ее и пожалел. Несчастная, одинокая, пережившая оккупацию.
Оккупация… А может?.. Но нет. Шура гнала от себя эту мысль. Не может этого быть! Есть еще, конечно, такие, которые смотрят на всех переживших оккупацию как на людей сомнительных, чуть ли не изменников. Но при чем тут Николай? И как она могла о нем подумать? Нет, нет, нет…
Потом появилось другое. Сначала она гнала и эту мысль, потом все чаще и чаще стала к ней возвращаться. Просто ему с ней скучно. Ему нужна совсем другая жена, не такая, как Шура, ему нужна умная жена, с которой можно поговорить и о том, и о сем, и о всяких там прочитанных книжках. Вот такая, как эта самая Валя. Она где-то там что-то преподает, и отец у нее, кажется, каким-то ученым был, и сама она, как Николай, была на фронте, а не в оккупации (ох ты, господи, опять эта оккупация!), ну и вообще… Она хотела как-то спросить Николая, сколько ей лет, — вероятно, столько же, сколько и Шуре, — но потом не решилась: а вдруг подумает… Нет, просто ему с ней скучно. Она возвращается с работы, а он уже за книгой. Никогда раньше столько не читал. А теперь уткнется в книгу и молчит…
Однажды она пошла на хитрость — купила пол-литра, может, это поможет разговориться. Но, как назло, явился Сергей — у него какое-то чутье на это дело, — и языки у них действительно развязались, но о чем они говорили? О своих солдатах, о всяких там танках, окружениях, Ваньках, Петьках — как не надоело только!
Потом появился Алексей. Николай сразу оживился, стал много говорить, смеяться — совсем как до войны. Шура начала ревновать его к Алексею. Вначале даже хотела, чтобы тот скорее от них уехал. Но когда он, получив какую-то каморку, действительно уехал, пожалела — Николай опять уткнулся в книгу.
Шура принялась старательно читать газеты. По вечерам рассуждала на международные темы и, как ей казалось, вовсе не так уж глупо. Но Николай только рассеянно поднимал голову и говорил: «возможно», «право, не знаю», «да», «нет». Если бы то же самое говорил Алексей, он сразу оживился бы и, кроме этих слов, у него нашлись бы и другие…
Шура стояла на балконе. Она слышала, как Николай все еще ходил по комнате, звеня мелочью в кармане. Потом вышел на балкон, стал за ее спиной.
— У тебя что, неприятности какие-нибудь? — спросил он.
Шура не ответила.
— По службе, что ли?
— Да… по службе…
— Опять твой Беленький?
— Нет, не Беленький.
— А кто же?
Он наклонился над ней, и Шура почувствовала на шее и затылке его дыхание.
— Кто же? Скажи мне.
Шура не выдержала:
— Ах, господи, боже мой… Не все ли равно кто. Как будто это тебя интересует.
Николай взял ее обеими руками за голову и повернул к себе лицом.
— Шура, что это значит?
У нее дрожали губы.
— Уходи, — еле слышно сказала она. — Уходи… Уходи к своей Вале… — и опять расплакалась.
Николай несколько секунд стоял, держась рукой за перила, потом резко повернулся и вышел из комнаты.
10
Экзамены были сданы. Все оказалось совсем не так страшно. Николай получил по всем предметам четверки, а через несколько дней в вывешенном списке обнаружил свою фамилию.
По этому случаю был устроен небольшой пир «в самом тесном кругу друзей». Все держали себя свободно и весело. Ромка Видкуп, забавно перебирая плечами, пел цыганские романсы под гитару, Сергей показывал чудеса жонглирования, разбив всего лишь две тарелки, Алексей прочел «Оду на вступление Николая на ученую стезю».
Назавтра Николай уехал в Черкассы.
За