шаги. Нацепил на самой верхушке, а на телеграмме не без помощи тети Груни, закорючками было выведено и карандашами разных цветов разрисовано: «Новогодний привет от татка!»
Эта телеграмма бросилась Надежде в глаза, лишь только она переступила порог дома, и окончательно убедила ее, что вторично хоронить Василя нельзя…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Крутыми дорогами, холодными вьюгами начинался новый, сорок второй год. Новыми горестями, новыми тревогами полнилась страна, охваченная военными грозами и пожарами. Уже далеко в тылу врага стонал полоненный, но не покоренный Киев, повешенные раскачивались на улицах Харькова, кровавились зарева в Подмосковье, кольцом смыкались они над Ленинградом и все выше взвивались на юге, на подступах к Дону.
Темнели снега от крови, багрянились метелицы сполохами зарниц. Ломались, менялись линии фронта, изнемогали в битвах бойцы, недосыпая, недоедая, замерзая в снегах, всякий раз с надеждой бросаясь в наступление и с болью, с горечью оставляя врагу новые города и села.
Война требовала техники. Только с помощью техники можно было остановить фашистские армады, вооруженные всей континентальной Европой. Но после утраты крупнейших индустриальных центров оставшиеся действующие заводы не могли полностью обеспечить фронт. Они задыхались от перенапряжения. Жизнь требовала строительства новых заводов, и от запорожчан она требовала спешить со своей стройкой.
Из Москвы вернулся Морозов. В наркомате ему удалось одолеть сторонников легкой войны — к сожалению, и такие еще существовали, — и к запорожскому листопрокатному проявили больше внимания. На помощь запорожчанам прислали отряд монтажников. Вернули заводских прокатчиков, работавших на других заводах.
Январь и февраль в Зауралье отличаются особенно лютыми морозами и вьюгами, однако нельзя было считаться с погодой. Как и на фронте, люди работали без отдыха и сна, падали обессиленные и вновь поднимались, подобно акробатам, повисали на высоких фермах, обмораживали руки, лица, но не отступали. И в вихрях метелей все отчетливее вырисовывались очертания гигантского корпуса. Он напоминал невиданных размеров ледокол, который дерзко шел напролом в снеговом шторме.
Надежда не жаловалась на перенапряжение. Она даже желала его для себя. Только здесь, на стройке, она хоть немного забывалась, приходила в равновесие. Теперь перед нею пролегла особенно крутая дорога, дорога вдовьей судьбы, и только в работе, в неотложных обязанностях подавляла она боль незаживающей раны. Нередко уже и после смены, когда свое задание было выполнено, она выискивала другие дела, помогала кому-нибудь, не выходя из цеха до поздней ночи.
Но как бы долго ни задерживалась она на стройке, ее непременно дожидалась Груня. После возвращения Надежды из госпиталя Груня ни на минуту не оставляла ее одну. Домой шли обязательно вместе.
Недаром говорят: если у тебя есть искренний друг, ты уже не обездолен. Надежда даже представить себе не могла, как бы справилась она со своим горем без Груни. Кто знает, достало ли бы у нее выдержки, смогла бы она не упасть, не разрыдаться, когда вернулась из госпиталя, если бы не Груня. И кто знает, перенесло ли бы такую весть больное сердце ее матери? И уж, безусловно, глубоко ранила бы эта весть душу ребенка, грезившего встречей с отцом.
Как ни странно, на этот раз чутье изменило всегда чуткой и по-матерински внимательной к дочери Лукиничне. Слишком большим счастьем жила она после того вечера, когда услышала, что Василь жив. Она не возлагала надежд на поездку дочки в госпиталь. Думала, что тот раненый — раз он уже давно ранен — не может знать, где сейчас Василь. Ей важно было убедиться, действительно ли он видел Василя после той страшной похоронки, которую она до последнего дня прятала от дочки. Об этом прежде всего и спросила.
— Видел, мама. Вправду видел, — сказала Надежда. И, угадывая мысль матери, печально добавила: — Только ведь это было давно.
— Ну конечно, — вздохнула Лукинична. — Разве ж капитан мог сказать что-нибудь определенное.
А сама и этим была довольна. Даже Юрасику выговаривала необычно нежно, когда тот вихрем взлетел на руки Надежды. «Ты погляди, погляди, мамочка, какую телеграмму прислал наш татусь!» Измученный вид дочки, потемневшей с лица, с синевой под глазами, она объяснила дорогой, холодом, волнением от встречи с земляками. Такого же мнения придерживалась и домашний психолог бабка Орина.
И только Груня уловила в этих кругах под глазами, в лихорадочно блестевших глазах подруги ее внутреннее потрясение. Уловила сразу же, как только Надежда вошла в дом. Незаметно, словно бы невзначай, прижалась щекой к ее щеке и почувствовала, как Надежда задержалась возле нее.
Чтобы не привлекать внимания старушек, они, наскоро поужинав, не сговариваясь, оделись и вышли. Строгая бабка Орина посетовала: куда это так вырядились, словно на посиделки? Она ревниво оберегала честь молодых солдаток, особенно внучки, и всегда при случае шпыняла обеих то Даркой, то еще какой-нибудь ветреной молодкой, которые «утратили все святое и забыли, чьи они жены». Надежда сказала, что они идут к родным одного раненого, который просил сделать это непременно сегодня.
Они миновали сонные, занесенные снегом домишки, молча выбрались на залитую лунным светом тропку и здесь обнялись и разрыдались.
Поначалу Груня не соглашалась с решением Надежды держать в тайне тяжелое известие. Ведь и мать и Юрасик должны же когда-то узнать о нем. Но вскоре убедилась, что Надежда права. И подивилась: как смогла она еще там, в госпитале, в минуты столь сильного потрясения так умно и тактично позаботиться и о больной матери и о впечатлительной душе ребенка.
Многое нравилось Груне в Надежде, но больше всего, пожалуй, умение дружить. Чувство святой, бескорыстной дружбы было развито у нее необычайно. Ради подруги Надежда готова душу отдать. Такой подругой в детстве у нее была Лариса. Потом стала и Зина. Но судьба жестоко разрушила мост между нею и Ларисой. И разрушила в трудное время. До встречи с Ларисой здесь, на Урале, Надежда надеялась, что между ними еще не все кончено. Думала — доброе в душе Ларисы одержит верх, тяжелая доля вновь соединит их, и они вместе пойдут по дороге лихолетья. Но с первой же встречи в кабинете Шафороста поняла: мост тот разрушен навсегда. И, возвратившись домой, плакала. Несколько дней, ходила, словно потерянная.
А вскоре пошатнулся и другой мостик — между нею и Зиной. Этому уже и Груня была свидетелем. И снова Надежда страдала молча.
Груня утешала ее, возмущалась, что Надежда уж слишком близко принимает к сердцу наглость Ларисы и легкомыслие Зины. Но, возмущаясь, ловила себя на том, что одобряет Надежду и даже восхищается ею. Не каждая, далеко не