Побоище захлестнуло пол-улицы, когда с топотом прискакал на сером жеребце сам кондотьер Аргаред – в полном доспехе, с обнаженным мечом, со свитой в латах и при оружии. Он поднял руку, выкрикивая команду по-рингенски, запнулся, повторил еще раз – никто не услышал. Следом подоспели городские стражники с дубинками и щитами и утихомирили драчунов, попросту оглушив многих и оставив валяться на земле. Кто не попался под дубинку, разбежались от греха подальше. Аргаред, удостоверившись, что на улице снова воцарилось спокойствие, поехал шагом вдоль домов, туда, где вдалеке мычало, возвращаясь с пастбища, стадо.
3а спиной у него стонали раненые и помятые. В лицо пахнуло молоком и навозом. Он проехал через стадо, брякающее связками квадратных бубенцов, и направился в сторону гор…
Весна тут уже началась – разом задули с гор терпкие ветры, налились солнечным молоком высокие облака, склоны подернулись зеленью, и, словно спустившиеся с небес тучки, бродили по ним отары овец. Отары эти, слава Силе, не спускались в Одуц, городок в долине, а то с пастухами было бы не рассчитаться – ландскнехты бы по десятку овец в день крали, не меньше… И ничего с них не возьмешь – наемникам всегда мало. Гоняют по подсыхающим улицам каждое воскресенье голых девок, дерутся, насилуют. Мирное время для них смерть. Но скоро будет война. Скоро будет война, неспроста в город стекается столько воинов, и все жилистые, тертые, знающие толк в войне и добыче, неказистые одеждой, но с добрым оружием – иначе Аргаред не брал в войско. Такое было поставлено условие.
К другому бы не пошли. Но он собирался на Эманд, где, говорят, масло сладко, яйца золотые, а девицы встают в очередь к каждому бравому парню. Поэтому все и соглашались с радостью, и даже на то, что денег на руки не дают, не сетовали. Слушали в тавернах рассказы старших, как их едва не сгубили при Эмандском дворе, как выставили оттуда чуть не голыми, не уплатив жалованье, и все потому, что королева убила короля, села сама править, посадила по правую руку поганого шарэлита, по левую – злого выродка, развратника и мужеложца, спит с ними обоими и гнет народ в три дуги – виселицы стоят рядами, голытьба что ни день истребляет честных горожан и дворян, а по Вагернали плывут плоты, груженные мертвецами, и уходят в открытое море, к плачущим чайкам. Рингенцы внимали, гневно сжимая кулаки, и рассчитывали серьезно потолковать с нечестивой бабой, при этом набив карманы. Но терпения им уже не хватало, и они задирали друг друга, что приводило порой к отвратительным свалкам.
Окер Аргаред не начинал поход, ожидая известия о смерти королевы. Пока же приходили вести о том, что она больна и лучше ей не становится.
Горы приближались. Он теперь бывал здесь все чаще – душа просила. Одуц замыкал северную границу Рингена, за пасмурными перевалами уже лежал Эманд, и, взобравшись в ясный день на гору, можно было различить равнины, простирающиеся вплоть до самой Вагернали. На вершине этой горы была исхлестанная ветрами площадка, огражденная с одного бока высоким остроконечным, словно спинка кресла, отрогом, туда вела узкая, усыпанная битым базальтом тропа. Местами ее улучшили людские руки. Некогда, давным-давно, когда Эманд был воистину велик и воинствен, тут стоял рингенский дозор.
Тогда эмандские короли не приносили никакой клятвы императору, тогда Эманд не считался частью Святых земель, тогда людишки страшились до смерти светлолицых воинов, приходивших внезапно и остававшихся надолго, входивших в храмы, как в амбары, и презиравших закон убежища. Тогда Этарет завоевали прибрежное княжество Маргель и Сардан, захватили северные земли имперского домена с замком Согран, а на пустынном полуострове на Севере выросли черные стены дозорных твердынь – тогда с ними была Сила. И дома Этарет были столь многочисленны, что наемное войско не требовалось – и ни единого человека не нашлось бы в сверкающих серебром фалангах.
А теперь все по-другому, все изменилось. И деньги приходится прятать под полом в спальне, не то останешься без постоя или вовсе без войска. Солдаты крикливы и прожорливы, необузданны, как жеребцы. Вспомнилась сегодняшняя потасовка. Животные… Почему же так изменилась жизнь? И сразу, нет, не сразу, так медленно, так незаметно, что только всего лишившись, спохватились… Набрала силу людская церковь со смешным голубоглазым Богом, который все прощает и которого убили где-то далеко в южной стране Шарэл, убили потому, что проповеди его полюбились богачу-мужеложцу и красавчик, любовник того богача, приревновал… Пришлось, чтобы не допускать до власти над людьми упрямых монахов, ставить своих примасов, изыскивая их из самых худых родов. Теперь и вовсе чужого примаса прислали из Марена, и он тут же спелся с королевой. Купцы отстраивали в городах церкви – и пришлось в пику им возводить пышные базилики и уставлять их золотой утварью и статуями на потребу простолюдинам.
Власть уходила от сильных духом и чистых кровью, власть переметывалась к вере и деньгам, к хитроумным проповедникам, которым покорно внимала толпа. Среброгрудые дружины разбредались по домам, чтобы наслаждаться сытой жизнью и мелким злословием, свитки и таблицы с рунами пылились в кладовках, никому не нужные, – к чему магия и заклинания, если люди устрашены и покорны – пусть копошатся, пусть трудятся. Они и копошились, и молились Богу, и дарили Ему от щедрот кто – монетку, кто – камушек, кто – вышивку. Иногда появлялись среди них крикуны – их излавливали и казнили. Только уже не сами Этарет. Для этого наняли стражу, чужеземную, хорошо обученную, безразличную ко всему, кроме тех денег, которые ей платили. Люди пусть и возятся с людьми – так думали Этарет. Думали, что так будет лучше. А вышло – хуже.
Странны люди. Вроде – животные. Но жутковато с ними, уж больно похожи на Этарет. Ему человеческую девушку случилось любить по молодости. Наверное, всех людей она была лучше – ничего не просила, ни в чем не винила потом. Возжелал ее – и пришла с радостью. Отослал – ушла с покорностью. Потребовал сына себе – отдала, ни слова не сказала. Даже сердце у него тогда заныло.
Только ей по людскому счету все возместилось. Сынок теперь служит королеве, ходит в золоте, мать сделал дамой. Люди всегда тщатся выше головы прыгнуть.
Пожалуй, из всех людей он бы оставил в живых только ту девушку, Руту. Он ее потом часто вспоминал, когда потерял жену. Сиаль умерла, отдав ему всю свою жизненную силу, не только ту, что держит жизнь в теле, но еще и ту, что не дает душе распасться, отдала и ушла с последними словами заклятия на цепенеющих устах. Исчезла, и не сыскать ее ни в Обители Бед, ни у Нуат, ни в одном из миров восходящих или нисходящих…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});