Наклонив голову, я ответил: «Знаю». На этом разговор обо мне кончился. Мне нравилось в Овчаренко, что он всегда понимал, когда спокойная короткая фраза подействует сильнее длинной нотации.
Капитан вышел и через минуту вернулся, держа в руках толстую книгу.
— Запись радиограмм, — сказал он. — Давай проверим?
— Явная ложь, — пожал Овчаренко плечами, — но проверить следует.
Они склонились над книгой и быстро перелистали несколько страниц.
— Конечно, ничего, — сказал капитан, — за два дня вообще ни одной частной радиограммы.
Они отложили книгу. Овчаренко полузакрыл глаза.
— Почему они не зарезали Слюсарева, тоже ясно?
Капитан кивнул головой.
— Я знаю эту породу. Мацейс легко пойдет на любую подлость и зверство и упадет в обморок от вида крови. Он, видите ли, брезглив. К тому же убийство в самом деле было бессмысленно. Он понимал, что преследовать мы не можем.
— Конечно, — Овчаренко как бы размышлял про себя, — они боялись 89-го. Почему? Бомба, адская машина? Ерунда. Устаревший способ, во-первых, и, во-вторых, они были спокойны, пока не пришла весть о шторме. Значит, нам угрожает что-то во время шторма. Ты следишь? Кажется, всё бесспорно?
— Пока как будто бесспорно, — согласился капитан. — Но, конечно, может быть, все это совершенная чушь.
Овчаренко тоже согласился.
— Может быть. А почему?
— Потому что вполне вероятно другое: они натворили что-то на берегу, их видели в лицо, но не знают фамилий. Поэтому им необходимо удрать, чтобы не возвращаться в Мурманск. Удрать можно только вблизи от берега. Они пытаются использовать птичий базар, но им не удается. Они узнают о шторме. Что это значит? Это значит, что мы уходим от берегов в открытое море. Рейс идет к концу, и все шансы за то, что, перенеся шторм, мы будем промышлять там же и, значит, до порта к берегу не подойдем. Остается испуг при пробуждении. Но, во-первых, люди со сна, с перепоя, в полной растерянности. Черт его знает, что их может испугать. А, во-вторых, действительно неприятно попасть на тот самый тральщик, с которого только что списались. Ты следишь? Как будто все очень вероятно?
— Как будто все вероятно, — согласился Овчаренко. — Но, конечно, и это может быть ерунда.
Капитан тоже согласился:
— Вполне возможно. И также вполне возможно, что истина лежит в чем-то третьем, что ни одному из нас не приходит в голову.
Оба они помолчали. Капитан пускал клубы дыма, а Овчаренко сидел, полузакрыв глаза. Потом Овчаренко улыбнулся.
— Мы можем сделать только один совершенно бесспорный вывод, — сказал он. — Количество данных, имеющихся у нас, недостаточно для бесспорного вывода. С этим согласен?
— С этим согласен.
— Значит, надо сейчас же радировать в Мурманск, и пусть они там разбираются.
Капитан сел к столу и обмакнул в чернильницу перо.
— Да, да, ты пиши, — продолжал Овчаренко, — а потом мы обсудим еще один вопрос.
Скрипело перо, из рубки чуть слышно доносились размеренные шаги Бабина. Овчаренко сидел, полузакрыв глаза и откинувшись на спинку кресла. Кончив, капитан отложил перо и прочел текст радиограммы. В радиограмме коротко сообщалось, что два матроса, такой-то и такой-то, бежали с тральщика на шлюпке. Просим произвести расследование и сообщить результаты.
— В конце концов, — сказал капитан, — это единственно бесспорное, что нам известно. Остальное — догадки, на которые в Мурманске люди так же способны, как и мы.
— Да-а, — не очень уверенно протянул Овчаренко. — Пожалуй, это единственный существенный, бесспорный и точный факт.
Оба подписали радиограмму, и капитан отнес ее радисту. Пока он ходил, мы не пошевельнулись. Овчаренко по-прежнему размышлял, полузакрыв глаза, а я сидел тихо, боясь, что, вспомнив обо мне, меня отошлют. Капитан вошел, держа в руках пачку бумажек.
— Сводки, — сказал он, — видно, серьезный штормяга. Он идет с норд-оста. Новая Земля определяет силу в двенадцать баллов. Надо думать, мы встретим его часов в десять или в одиннадцать. Пока что, я полагаю, можно поспать. Как ты считаешь, помполит?
— Знаешь, — сказал Овчаренко, — мне все-таки кажется, что берег берегом, а нам бы, может быть, следовало принять какие-то меры. А?
— То есть какие меры? Идти в погоню?
— Ты же говоришь, что это невозможно. Но, может быть, они действительно что-то знали насчет шторма.
Снова попыхивала капитанская трубка и клубы дыма медленно растворялись в воздухе.
— Как тебе сказать, Овчаренко, — заговорил наконец капитан. — Плохо мне что-то верится в это. Что могут они знать о штормах и опасностях для судна такого, чего бы не знали ни капитан, ни старший механик? По-моему, немного ты увлекаешься морскими тайнами, Платон Никифорович. В жизни всегда все оказывается значительно проще. Что же ты предлагаешь? Какие меры мы можем принять? Судно готово к шторму. Промысел был хорош, рыбы много. Судно хорошо нагружено. Это еще повышает его устойчивость. В этом смысле мы ничего больше сделать не можем. Остается берег. Обсудим. Поблизости удобной стоянки нет. Значит, надо идти миль, скажем, восемьдесят или сто. Может быть, мы успеем дойти до шторма, а может быть — нет. Если не успеем — плохо. Не люблю быть в шторм около берега. Мало ли что. Вдруг, скажем, машина сдаст. А если успеем, что мы скажем начальнику флота? Что, испугавшись того, что у нас два матроса сбежали, мы прервали промысел и, вместо того чтобы, перестояв шторм, сразу же спускать трал, сбежали в порт, угробив минимум двое суток и черт знает сколько угля. Так, что ли? Как ты думаешь, Овчаренко?
Помполит встал.
— Ладно, директор, — сказал он, — пожалуй, ты прав. В этих делах ты разбираешься лучше. Ложись, спи. В шторм, наверное, чужие вахты выстаивать будешь.
Мы с Овчаренко вышли на палубу. Туман был уже не так густ. Сквозь белизну, над самой водой, просвечивало красное, тусклое солнце. Вода за бортом была тихая, масленая. Около трапа Овчаренко остановился. Он внимательно посмотрел на меня и сказал очень медленно, как бы подыскивая слова:
— Слушайте, Слюсарев. Не стоит создавать поводов для паники на судне. Давайте условимся так: вы узнаете вместе со всеми о бегстве Мацейса и Шкебина. Я полагаюсь на вас. Судя по тому, как вы долго молчали о ваших похождениях на берегу, вы умеете, когда нужно, молчать.
Я покраснел и кивнул головой. После этой фразы Овчаренко действительно мог вполне рассчитывать на мое молчание. Быстро сбежав по трапу, он пошел к себе. Я спустился вслед за ним. Тихо и монотонно шумела вода за кормой. Я долго стоял, опершись о борт. Гладкое море дышало спокойно и ровно. Тихо было на тральщике, и еще тише было на море. Казалось невероятным, что может быть буря и волны, что могут быть убийства и преступления. Даже машина стучала ровно и умиротворенно.