— Вот так новости!.. То есть, как это — последние дни?
— Сама ещё толком не знаю, дружище, — вздохнула я. — Просто чувствую. А ты разве не ощущаешь в паутине что-то грозное?
Оскар задумался.
— Сказать по правде, мне тоже как-то не по себе. Только ничего определённого я не могу вычленить из этих ощущений. Может, я ещё не так хорошо умею пользоваться паутиной, как ты?
— Боюсь, дело тут не в тебе, — сказала я. — У меня тоже всё очень смутно. Такая неопределённость в паутине — недобрый знак…
— Мрак какой-то, — проговорил Оскар.
— Нет, старина. Эра мрака как раз закончилась, и настаёт рассвет, который выгонит хищников из тени. Только не все мы его переживём.
— Не пугай меня, госпожа.
— Я не пугаю. Просто хочу, чтобы ты был готов.
— 12.12. Реабилитация
Мы с Юлей вставали в пять утра — ещё засветло, и отправлялись на утреннюю пробежку от замка до леса и обратно. Это занимало около полутора часов. Юля уже начинала пробовать пользоваться крыльями, но пока у неё ещё получалось неуверенно и неуклюже. За две недели в замке в её состоянии наметилось улучшение: речь к ней постепенно возвращалась, приступов возбуждения за все эти дни случилось только два, хотя плакала она ещё часто. Я регулярно делала ей массаж, который вызывал у неё двух-трёхчасовой сон, а доктор Гермиона посоветовала для скорейшего восстановления речи разрабатывать мелкую моторику рук. Юля уже не дичилась всех подряд, приняла Карину и Вику, не боялась Конрада и Алекса, хотя на Каспара ещё посматривала исподлобья. Я надеялась, что собратья осознают, что сейчас не время припоминать Юле все её прошлые дела, и, кажется, они это осознавали. Никто не говорил ей плохого слова, все обращались с ней мягко и бережно, а также по моей просьбе старались не навязываться: Юля не любила больших скоплений народа, кроме, пожалуй, пробежек с достойными вокруг деревни. Это было её любимым развлечением, и если в какой-то день мы не бегали, она была угрюмой и плаксивой.
Вика здорово помогала мне с ней, беря на себя заботу о ней, пока я была занята. Педагогический талант у неё я заметила ещё в то время, когда в замке были дети, а Юля во многом была сейчас как ребёнок. Следуя рекомендации Гермионы работать над мелкой моторикой рук, Вика часами занималась с Юлей лепкой, вырезанием из бумаги узоров, рисованием. Конрад тоже подключился к делу, только с другой стороны: он взял на себя физическую активность Юли. Максимум, что я успевала с ней делать — это массаж, а Конрад занимался с ней гимнастикой у-шу, теннисом и плаванием. Да, они ходили на озеро и плавали в ледяной воде, после чего бежали десять-пятнадцать километров, а потом ещё и летали. Надо сказать, со всем этим аппетит у Юли стал отменный, а сон — пушками не разбудишь. И хоть Конрад много занимался с ней, Юля не пропускала утренних тренировок в деревне, а я ради неё видоизменила упражнение "единство", которое выполнялось теперь исключительно на бегу и с песней. Впрочем, достойным этот вариант нравился:
— Как в армии, — смеялись они.
Хоть Юля оставалась замкнутой, как я уже сказала, дичиться окружающих и прятаться за мою спину она перестала, только при виде Каспара она каменела и уходила в себя. Сколько я её ни расспрашивала, она молчала, как партизанка. Я обратилась к Каспару, и он сказал:
— Не знаю, почему она так себя ведёт. Как будто я её обидел… А ведь вообще-то, я её спас тогда, во время штурма. Она попала под выстрел, ей всю грудную клетку разворотило… Я исцелил ей рану и отпустил.
Помнила ли об этом Юля? Или, может быть, ей казалось, что Каспар в чём-то виноват? Вечером я растопила в комнате камин, усадила Юлю у огня, а сама присела на скамеечку у её ног и взяла за руки, давая понять, что разговора не избежать. Она долго молчала, глядя на пламя. Я сказала:
— Да, Юля, смотри на огонь. Пусть он вытопит всё плохое, всё грустное, всю боль и злость, всю печаль. Пусть сожжёт все преграды.
Огонь трещал, Юля молчала. Я сказала:
— Каспар спас тебя, ты помнишь? Во время штурма тебя ранили, и он исцелил тебя.
На её окаменевшем лице ничто не дрогнуло, только шевельнулись губы, проронив:
— Лучше бы не спасал.
— Юля, да ты что! — Я обняла её, поглаживая и растапливая в ней эту обледенелость. — Не говори так.
Нужно было срочно что-то делать с этим. Надо было как-то вызвать слёзы, потому что эта каменная скорбь была гораздо хуже. Через пять минут на моём месте сидел угрюмовато-смущённый Каспар, тревожно поглядывая то на меня, то на неподвижную Юлю и не зная, что сказать или сделать.
— Кас… Не нужно ничего делать. Да и говорить, может быть, не придётся, — сказала я ему. — Просто… Побудьте вместе.
Я оставила их наедине. Когда я через пятнадцать минут вернулась, по щекам Юли катились слёзы, а Каспар, по-прежнему смущённый, неуклюже держал её за руку. Положив руки им на головы, я почувствовала: что-то изменилось. В лучшую сторону… Ощущая под правой ладонью колючую щетинистую макушку Каспара, а под левой — Юлин мягкий, аккуратный газончик, я сказала:
— Всё хорошо, ребята. Я люблю вас.
— 12.13. Бумажные лебеди
Новость о том, что в "Авроре" назначены выборы нового президента, ничуть меня не удивила. Альварес предоставил собранию руководства Общества медицинские документы, согласно которым Юля страдала психическим расстройством и не могла больше занимать пост президента по состоянию здоровья. Оскар даже раздобыл и предоставил мне копию этих документов, подписанных врачебной комиссией во главе с руководителем авроровского медицинского центра доктором Ганнибалом Электрой. В документах значилось, что Юля с такого-то по такое-то число находилась в медицинском центре, где ей был поставлен такой-то диагноз, а дальше следовало подробное описание симптомов и заключение о её нетрудоспособности. Доктор Отто Береш участвовать в этом отказался, и наш небольшой центр принял нового сотрудника.
Шелестел прибой, покачивались пальмы, Юля сидела на горячем песке, обхватив колени руками и глядя в морскую даль. Это был тот самый островок, на котором мы с ней отдыхали… не помню, сколько-то лет назад. Как и энное количество лет назад, я перенесла её сюда на руках: такой длинный перелёт она сама ещё не могла осилить. Хотя Юля разговаривала уже почти нормально, приступы прекратились, и называть она меня стала Авророй, было ясно, что прежней она уже не станет. Она была молчаливой и задумчивой, отвечала односложно, хотя речь к ней вернулась почти в полном объёме; создавалось впечатление, что ей просто не хотелось говорить. Часто она уходила в себя, да так глубоко, что не сразу удавалось до неё достучаться. Когда я сегодня утром осторожно заговорила с ней об "Авроре", она даже не проявила интереса, а вот на предложение слетать на островок откликнулась с энтузиазмом — впрочем, слово "энтузиазм" для описания её эмоциональных проявлений будет, пожалуй, слишком сильным. Задумчивое согласие — наверно, так более точно…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});