Нигилисты стремились не принимать безусловно на веру традиционные ценности и обычаи, поверяя их ценность наукой. Однако сама наука становилась в силу культурных особенностей этой среды объектом веры. Научные гипотезы вроде дарвиновской теории происхождения человека от приматов или теории немецкого естествоиспытателя Бюхнера о тождестве сознания и химических процессов в человеческом организме без подобающей критической оценки становились объектом веры.
Одновременно со стремлением к строгому знанию у разночинцев была сильна «потребность в религиозном построении». «С разных сторон, – вспоминал видный участник движения О. В. Аптекман, – мне приходилось слышать такого рода суждения: мир утопает во зле и неправде; чтобы спасти его, недостаточна наука, бессильна философия; только религия – религия сердца может дать человечеству счастье». Смертельно больной Нечаев просил позвать к нему священника для беседы и причастия – ему как извергу в этом отказали (кстати, умер он в 1882 г. 21 ноября, в годовщину убийства Иванова). Перед казнью, стоя на эшафоте, руководитель «Народной воли» Андрей Желябов поцеловал крест. Советские биографы террориста, утверждая, что «этот поцелуй предназначался для толпы, иначе эти темные суеверные люди сочтут революционеров выродками», кажется, сильно упрощали действительность. Многие из народников видели существо христианского учения в том, чтобы «отдать всего себя на служение другим», а «на этой почве уже нетрудно было усвоить и учение шестидесятых годов о долге перед народом, о необходимости заплатить ему за все блага, полученные от рождения».
Воображаемый народ, носитель и хранитель общинного идеала, наделялся всеми мыслимыми достоинствами. Считалось, что «народ сам укажет интеллигенту, желающему слиться с ним, что он должен делать и куда направить свои силы».
При таком настроении «хождение в народ» выходило за рамки простой общественной кампании, становилось таинством приобщения к предмету обожания. Крестьянство для народников этого начального этапа было не просто силой в политической борьбе, оно было объектом веры и поклонения. В. К. Дебогорий-Мокриевич сравнивал его с «таинством евхаристии». Степняк-Кравчинский, деятельный участник движения, отмечал в своих воспоминаниях, что «тип пропагандиста семидесятых годов принадлежал к тем, которые выдвигаются скорей религиозными, чем революционными движениями». И соответственно, движение интеллигенции в народ было «скорее каким-то крестовым походом, отличаясь вполне заразительным и всепоглощающим характером религиозных движений. Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения».
Первые робкие попытки «хождения в народ» были предприняты уже в начале 1860-х гг., когда многочисленные одиночки отправились «узнавать настроения народа», собирать фольклор. Уже в 1857 г. правительство заметило новое движение и специальным указом строго запретило лицам, ходящим «по городам, посадам, селениям, ярмаркам, большим и торговым дорогам для собирания исторических, статистических, этнографических и т. п. сведений» «делать ложные разглашения» и «распространять рассуждения и толки, предосудительные для правительства».
Большое влияние на молодежь произвели публиковавшиеся 1868–1869 гг. в газете «Неделя» отдельными выпусками «Исторические письма» ссыльного профессора математики Петра Лаврова, в которых он связывал прогресс в истории с деятельностью «критически мыслящих личностей», то есть интеллигенции. Главный тезис Лаврова заключался в том, что «всякое цивилизованное меньшинство, которое не хотело быть цивилизующим в самом обширном смысле этого слова, несет ответственность за все страдания современников и потомства, которые оно могло устранить, если бы не ограничивалось ролью представителя и хранителя цивилизации, а взяло на себя и роль ее двигателя». Как вспоминал О. В. Аптекман, «книга овладела мною, как, скажу, св. Писание или Коран верующим: она… сулила мне спасение, праведную жизнь». Число молодых людей, стремящихся к сближению с народом, быстро росло.
В народ стремились народники обоих очерченных выше течений, преследуя разные цели. Как отмечал Михаил Бакунин, «после несчастного исхода нечаевского предприятия» мнения относительно того, с чем идти в народ, «чрезвычайно разделились; но из общей неурядицы мыслей выделяются уже теперь два главные и противоположные направления. Одно – более миролюбивое и подготовительного свойства; другое – бунтовское и стремящееся прямо к организации народной борьбы».
В 1874 г. стихийное движение приняло массовые размеры. Сигнал к этому подало само правительство. В 1870-е гг. в Цюрихе, куда приезжали главным образом молодые женщины для получения высшего образования, путь к которому в России был для них закрыт, образовалась значительная русская колония. В этой среде идея возвращения долга народу быстро нашла питательную почву, и русская колония в Цюрихе превратилась в единый оппозиционный клуб. Обеспокоенное этим обстоятельством российское правительство издало указ, предписывающий всем русским слушателям Цюрихского университета вернуться на родину до 1 января 1874 г. под страхом лишения российского подданства. Цюрихские студенты и студентки решили протестовать против правительственного распоряжения весьма своеобразно – пойти в народ. Они составили наиболее энергичный костяк движения 1874 г.
И вот городская недоучившаяся молодежь под видом фельдшеров и оспопрививателей, ремесленников и крестьян, идущих на заработки, двинулась в деревню. Преимущественно в качестве районов деятельности она выбирала Дон, Поволжье и Урал, где, по мнению участников «хождения», еще была жива память о крестьянских бунтах Разина и Пугачева и где пропагандисты рассчитывали установить связи с другими активными носителями народного «протеста» – разбойниками и религиозными сектантами. Запас печатных брошюр был невелик, и главной формой воздействия на крестьян была устная пропаганда. Разговоры затевали везде, где крестьяне соглашались слушать: в полевых станах, крестьянских избах, где находили ночлег, даже в кабаках.
Воображаемое народниками крестьянство в деревне не обнаружилось, а реальный мужик, по словам Бакунина, оказался «свиньей безнравственной и добродушной». Крестьянство встретило пропагандистов отнюдь не хлебом-солью. Мужики поразили интеллигентов «торгашеским духом», «отсутствием солидарности» и одновременно «отсутствием резких границ между эксплуататором и эксплуатируемым». «Пропагатору», доказывающему слушателям в «питейном заведении», что все люди должны быть равны, немедленно возражали: «не ладно ты, брат, говоришь. Взгляни-ка на свою руку: на ней пять пальцев, и все неравные». Практический разговор о малоземелье и податях, по воспоминаниям Аптекмана, крестьяне поддерживали охотно, «но стоило только пропагандисту перейти на почву социализма, как все совершенно изменялось. Не то чтобы его не хотели слушать… а слушали, как обыкновенно слушают занятную сказку: не любо – не слушай, а врать не мешай». Участников похода поразили «крайне низкий, почти первобытный уровень народных потребностей» и «несокрушимый фатализм», не оставляющий «места индивидуальной и коллективной инициативе и ответственности…».
Полиция быстро выловила пропагандистов. Но это бы полбеды, беда заключалась в том, что народ не понял борцов за его права, а иных, приняв за турецких шпионов, сдал полиции. В 1874 г. под арестом оказалось около 4 тыс. человек. Но не эти потери были главным ударом по движению. Тяжелее был крах идеи. Народник образца 1874 г., несмотря на весь эстетический нигилизм и склонность к резанию лягушек, был чистым идеалистом. «Социализм был его верой, народ – его божеством, – вспоминал С. М. Степняк-Кравчинский. – Невзирая на всю очевидность противного, он твердо верил, что не сегодня завтра произойдет революция, подобно тому как в средние века