нею и уходишь. Я другого слова не могу подобрать, только «пустота». Это потому, что она хочет всего, а сама ничего не дает и не умеет давать! И тебе никогда не заполнить пустоту, которую она после себя оставляет, ты будешь вечно только проваливаться в нее. Вот говорю тебе это и вспоминаю что-то странное: помнишь, как мы караулили маму? Я так отчетливо все помню…
Помнишь, мама терпеть не могла подтяжки, которые ты носил? И сказала тебе об этом. А когда ты хотел завести пояс… Нет, это было бы похоже на клевету. Не верь тому, что мама не любит тебя, все равно она для тебя совершенство. Понимаешь? И ее совершенство будет всегда выглядеть как любовь, потому что ей постоянно надо видеть тебя. Для нее никогда не будет иметь значения, что ты делаешь, устал ли ты, вообще ничто; ей только надо, чтобы ты был рядом. Наша мама несчастна, но она в этом не виновата! Мне не следовало это говорить? Ведь ты был все время так счастлив с нею! И оставайся счастливым, хоть я тебе все это и сказала! Я не могла не сказать! Одно время я думала, что она притворяется любящей тебя. Как тебе кажется, притворяется она? Ей просто необходимо видеть тебя… Куда ты собрался, отец? Я тебя не отпущу! Если хочешь, мы можем пойти вместе, но…
Я перебил нашу дочь — знал, что «Дунай» еще открыт, и сказал Магде, что у меня срочное дело, но я вернусь.
— Куда же ты ждешь? — спросила она.
— Иду купить рубашку. Эта у меня грязная, а другой я с собой не захватил.
Она с недоумением посмотрела на меня.
— Мне нужна белая рубашка, ты ведь знаешь, у меня только клетчатые, — продолжал я и закурил сигарету.
Как счастливо улыбнулась наша дочь!
— Белая рубашка, — громко повторила она. — Замечательно! Знаешь что? Тебе надо купить еще какой-нибудь пиджак. Этот уже… его необходимо отдать в чистку! Ты должен быть франтом, отец!
Я рассмеялся.
— Как это на тебя похоже! Задумаешь что-нибудь — и немедленно вынь да положь! Приходи потом показаться. Да, чуть, не забыла, Петер писал мне, что сегодня приедет. Пойдем его встречать. Отлично! Но поторопись, не то закроют магазины!
Итак, ты меня никогда не любила? А знаешь, я подозревал это, собственно, был убежден, но не разрешал себе думать об этом, потому что считал подлостью подозревать тебя. Ведь когда я начал ухаживать за тобой, ты сама сказала, что я никогда не сумею установить, любишь ли ты меня. И теперь мне кажется, что ты даже не пыталась полюбить.
Продавщица, которую я попросил дать рубашку, уставилась на меня я нелюбезно спросила:
— Какую рубашку?
Я ответил, что белую. Она принесла нейлоновую. И опять измерила меня взглядом. Я купил эту нейлоновую рубашку, а несколькими этажами выше получил и пиджак. Все это я положил в машину и свернул в темный переулок. Одно только было там неудобно: я не мог хорошенько рассмотреть, где булавки, которыми сколота рубашка, кроме того, у меня тряслись руки, когда я разворачивал ее, поэтому переодевание продолжалось довольно долго. Надев рубашку, я завязал галстук, сменил пиджак и переложил в него все документы и разную мелочь, которую ношу при себе. Лишь потом я завел мотор и решил, раньше чем ехать к Магде, выпить двести граммов вина. И кого же я встретил «У францисканцев»? Тычко, которого разыскивал сразу после приезда из Нижней. Он сидел с какой-то компанией. Не помню, о чем Тычко меня расспрашивал, но он вдруг протянул обе руки к воротнику моей рубашки и вытащил оттуда булавку.
— Она тебя, вероятно, колола.
Он отбросил булавку. Я так и не поздоровался и не попрощался с ним.
Ты сидела за столом и рассматривала свои ладони. Помнишь? Я хотел обнять тебя и попросить прощения, потому что любил тебя.
— Ты не поехал встречать Петера? — спросила ты, и я ответил, что приехал за тобой, мы заедем за Магдой и вместе отправимся на вокзал. Ты молчала.
— Хочешь играть роль миротворца? — с многообещающей улыбкой произнесла ты, и я просил у тебя прощения. Ты пристально, расширенными глазами посмотрела на меня.
— Что я тебе должна прощать? — недоумение в твоих глазах перешло в подозрительность. Ты встала, заложила руки за спину и чуточку наклонила голову к правому плечу. — Что я должна прощать? Не понимаю. Чего ты, собственно, от меня хочешь?
Голос у тебя был настойчивый, и мне казалось, что в нем слышится страх. Но перед чем?
Я начал как-то путано объяснять все, что передумал о тебе, и снова просил прощения за то, что не понимал тебя, говорил, что это моя вина, но ты перебила меня с каким-то странным выражением лица.
— Оставь, я понимаю, в чем дело, — прошептала ты, — каждый день думаю об этом.
Сначала мне показалось, что ты улыбаешься, но потом ты побледнела и так сжала губы, что их почти не было видно.
— Знаешь ли… — со вздохом перебила ты сама себя, оглянулась вокруг и как бы на что-то решилась: — Почему ты просишь у меня прощения? — Ты подошла ко мне. — Хочешь, чтобы я простила? Серьезно хочешь? Но ведь это смешно, почему ты взваливаешь на себя ответственность за то, к чему никакого отношения не имеешь?
Глаза у тебя были такие, как утром при пробуждении.
— Хочешь просьбой о прощении унизить меня. Хочешь победить то, что не стоит затраты усилий? Ты своей просьбой унижаешься передо мной. Мне нечего тебе прощать, ты должен был бы презирать меня, но ты не умеешь никого презирать, и потому я делаю это иногда вместо тебя.
Я стоял возле тебя и все-таки не чувствовал твоего дыхания; твой голос становился таким сдержанным и холодным, будто ты можешь в любой момент умолкнуть или раскричаться.
— Если уж кто-нибудь виноват, так это я. Виновата в том, что никогда не пыталась подойти ближе к тебе. Я хотела тебя постоянно видеть, чтобы никогда не надо было приближаться к тебе. Но откуда я могла приближаться, если у меня не было своего места? А ты так много ожидал от меня. Столько хотел, потому что сам давал и что-то делал! Ты постоянно что-то делал, а я все ждала, что вот-вот начну. Уговаривала себя, что начну делать что-то одно, определенное. Но все никак не могла решить, что именно. Понимаешь? Просто что-то такое, что заполнило бы меня! Всю жизнь хотела что-нибудь делать, а была только твоей женой! Поверь мне, хотела что-нибудь делать, но все