Читать интересную книгу Много шума из никогда - Арсений Миронов

— Куда?! Лежать! — Тяжелой бестрепетной дланью взволновавшегося было Даньку придавили обратно к дымящейся лавке. — Ишь, вскочил как пузырь от дождя… Отдыхай, здоровьица набирай — зараз мы тебя в четыре руки постегаем (продольный удар веником по спине «с прикладом» ладони сверху). Потревоженное плечико залечим (еще один…)! На распаренные кости и мясо глаже льнет (серия звонких ударов внахлест по пояснице)! А как же: и в бане не без добрых людей. Вот и Потапушка у меня знатный костоправ, даром что самоучка!

— По… пощады… — Слабый стон Данилы задохнулся в веселой чехарде ударов, в шуршании листвяных, капельных, колючих ворохов. «О, ужасная смерть!» — подумал он, когда сверху нависла жуткая, перекошенная от старательного сосредоточения сил клыкастая медвежья пасть, сочащаяся слюной, — с завидной энергией зверь методично и часто лупил Даньку по плечам, то и дело неловко задевая веником по онемевшим от жара ушам. В ушах звенело громче, чем из гудящего жерла печурки, — вдруг хлопнула, вылетев наружу, тесная входная дверца, и столб холодного воздуха снаружи рванулся навстречу погибающему Даниле.

— Аида в реку! Быстр-р-ро! — заревел под потолком голос Потыка, и Данька помолодевшей птичкой спорхнул с лавки за порог, босыми ногами в нежную изумрудную траву — за плечами ни следа прежней боли и тошноты, только урчание поспешающего вослед медведя! Рывком, бурливым цветным потоком мелькнули деревья, деревянные перильца, белый куст у самой воды — и ах! распахнулась под ногами темно-зеленая переливчатая пропасть с солнечной рябью по волне, только бы успеть перегнуть тело головой вниз, в обожаемую сине-холодную свежесть… — Полевее сигай, мимо коряги! — истошно орет вослед Потык, но уже поздно: взрыв искристого холода сладко обнимает Данилу и на миг уводит прочь из этого и всякого мира… Но тут же морда фыркает в воде, и ноги взбалтывают под собой перетревоженную глубину — вверх! вверх! наружу к солнцу, к воздуху! Ух и холод… В голове светло и гулко — бездумным зверем поспешно карабкаешься наверх по раскисшей глине ступеней, а у входа уже медведь с веником наперевес… вдруг — что это?! Белым дымящимся комом пронеслось мимо, от порога к обрыву — да это ж Потык, сверкнув голой задницей, завертелся в лихом прыжке и упал вниз, за обрыв берега… хлоп! словно бомба рухнула в болото!

А в бане посветлело, однако жар по-прежнему висит под потолком, и косолапый приятель, виновато клоня долу клыкастую морду, вежливо подает чистое полотенце. А кто мне давеча в плечо вцепился, а?! Косолапая сволочь прячет оловянные глазки и по-суседски громоздится рядом на полке, прижимаясь размокшей жесткой шкурой. «Бес бы тя драл, хрен берложный!» — устало думает Данька, радостно размякая на скамье… И жар будто в радость идет — начинаешь чувствовать тонкий медовый припах кваса, звонкую струю березового душка от подсохшего веника и темные полутона в аромате дубовой закваски в шайке на полу…

— Чаво расселся, гость дорогой?! Чаво опечалился?! Не грусти: горе только рака красит! — снова загудели стены, и русский дух клубами пара и брызг ввалился в избушку гораздо прежде самого Потыка. — На-кось тебе веничек в лапы, нынче твой черед крыльями махать. Будем зараз медведя мыть!

Медведь с потрясающей живостью полез под лавку. Однако от добрых людей не уйдешь: в четыре руки огромная туша с усилием извлечена за задние лапы обратно — под струи воды и пара, под агрессивный прессинг молодых веников! Лупи, лупи мохнатого! Бей мельчей — собирать ловчей! Мыльная волна накрыла его с головой, и на зубастой голове со слипшимися ушами мигом выросла косматая шапка пены — помолодевший Данька ободрился: запрыгал вокруг ревущего зверя, примеряясь к шерстяным бокам тяжелыми ворохами дубовой листвы.

— Ишь, грязи накопил! — торжествовал Потык, охаживая косолапого по раскисшему загривку. — Землей зарос, хоть репу на шее сей! Ну да это не беда. Грязь не сало: потер — отстала! Кваском его попотчуй, Данька!

Нет, не успел Данила обрушить на животное заготовленную бадью с темно-янтарной жижей — слепо тыкаясь в стены, медведь наконец нащупал узкую дверь и с порога сиганул в воду — река всколыхнулась от края и до края, и Даниле показалось, что высокий берег сейчас обрушится в воду вслед за ревущей кучей намыленной шерсти.

— Дело бывает — и медведь летает! — удовлетворенно подытожил Потык, отдуваясь и присаживаясь рядом.

— Только не в гору, а под гору! — подхватил Данька, вдруг припомнив вторую часть этой поговорки. Наверное, в детстве слыхал от деда. И вот на тебе — кстати пригодилась.

— Банька и червяка живит, — хмыкнул Потык, косясь на разомлевшего гостя. — Никак, зажило плечо твое, Данька-коваль? Погоди, мы его еще доброй похлебкой поправим… Бус-тя! Бу-стя!!

В дверь просунулась светлая головка, заморгала синими глазами.

— Бустька, неси скорей варево! Гость изголодался. Не евши и дятел помрет. Только ты это… надела бы чего? Возьми там рушник, на липе сохнет.

Гордо тряхнув косицей, почти швырнула дымящийся горшок об лавку — коротко глянула насквозь, как пионер-герой на немецкого оккупанта: чтоб те подавиться, недобрый гостюшка! А вышитый петухами рушник обернула вокруг бедер, по-детски не беспокоясь об обнаженной груди: отошла в угол и замерла, скрестив руки на животе.

— Напрасно ты его кормишь, дядько Потык! Ведь коганый он, в личине ходил по починку…

— Ты б лучше о похлебке пеклась: уж больно жиденька вышла! Крупинка за крупинкой бегает с дубинкой, — в шутку гневаясь, проворчал бородатый хозяин. — Ох, Господи Боже, каждый день то же: полдень приходит — обедать пора! — посетовал он, поспешно приближая свою миску. Задумался на миг, коряво перекрестил тарелки растопыренным двуперстьем и — замолк, размеренно стуча в донце деревянной ложкой.

Данила не заметил, как прикончил свою долю — однако Потыка обогнать не удалось. Обсосав последнюю косточку, тот старательно вытер бороду кулачищем и смежил веки:

— Ох, жизнь тяжела. Погано мне донельзя: так от сытости ко сну и клонит! Ужас.

— Спасибо. — Данька склонил голову и отодвинул миску.

— Все полезно, что в рот полезло. — Потык, протянув длинную руку, сгрудил в кучу грязную посуду. — Бустенька, ангел мой, ступай ополосни плошки, а мы с гостюшкой потолкуем по-искреннему, по-богатырски.

Напрасно Данила приготовился к расспросам — под искренним разговором хозяин подразумевал всего лишь обращение к крепкому меду в особом горшочке с выцарапанным на боку крестиком. С первым глотком терпкого травяного запаха Данька безошибочно узнал первоклассный продукт с пасеки деда Пошуха — тот, что по гривне за братину.

— Так и есть: дедушкин подарочек, — подтвердил Потык, подливая. — Два дня тому заходил ко мне в гости, оставил черепок отведать. Нет меда лучше боярского да с пасеки дядьки Посуха — у него пчелы песни поют! Сам слыхал. Между первой и второй перерывчик небольшой. За встречку.

— За встречку, — промычал Данька, уже от края чарки отрывая губы. Сглотнул. Поморщился. Выдохнул: — Дед Посух — это старичок такой, в нахлобученной шапке?

— Он. Шапка и верно знаменитая — в такой, говорят, и коленям тепло. Ты его, никак, на ягоднике встретил? Он там обычно шныряет. Муравьям шляхи прокладывает да птицам дупла мастерит! Хе-хе.

— Строгий он, этот Посух. Меня наругал, — пожаловался Данька.

— Значит, поделом. Ну — за легкий парок! Эх, нет луковицы закусить.

— Я там с девкой одной гулял — вот Посух и осерчал. Держи луковицу, у меня заначено. Всегда ношу. С легким паром.

— Ух. Гриб да огурец в брюхе не жилец. Вон под лавкой возьми еще в кадушке — жаль, не успели просолиться. Никогда не успевают. За девку осерчал? Небывалое дело — он обычно поощряет, если девка хорошая.

— Вот я не уверен, что хорошая — в лесу ее встретил. Посух сказал: полуденица.

— Ха! Еще б не осерчать! Ну ты порхнул, не обдумавши. Пригрел змейку на свою шейку. Небось Блуду подцепил? Хотя… откуда бы ей в лесу взяться, она больше по посадам да по селам свирепствует.

— Не, не Блуда. Метанка.

— Ну, это еще ничего. Это ж медвянка-лихоманка! По мне, так и замуж брать — весь век медок пивать! Хе-хе! Наливай, не дрожи рукой. У нас так: глаза боятся, а рот радуется. Ну — за нашего брата, за добрых молодцев.

— Угу. Ух. Действует медок-то.

— Лечит. Слухай, ты мне расскажи про это, про изобретенье твое, а? Ну страсть как любопытно. Правда ли, что твоя антавентова стрела коганую броню насквозь проницает с трехсот шагов? Неужто? А верно ли, будто когань за это изобретенье тебя со свету сживала, кузню твою спалила? Якобы ты секрет свой кузнечный на медной табличке выковал да припрятал, а они за этой табличкой теперь день и ночь рыщут?

Данила тихо замер, отставив опустевшую чашу. Потык тоже замолк, хлопая ресницами — закусив вымазанный в меду ус.