милая, хорошая девушка. У вас добрая, чистая душа. Я верю, что вы любите Толика. Но... — Горький вздох оборвал ее фразу. — Но подумайте и о своих родителях. И о себе. Вы еще очень молоды. У вас все впереди.
— Но вы же сами знаете, что для тех, кто любит, нет никаких преград, что им не страшны никакие разлуки...
— Эх, Катюша! Все это очень сложно. Если вы не хотите скандалов дома, то нужно позаботиться, чтобы письма Толика не попадали в руки ваших родителей. Он может писать их по моему адресу, а я буду передавать их вам. Правда, это не совсем хорошо, я вас толкаю на маленькую ложь. Но иногда ложь бывает святая. Когда умирающий, чтоб не огорчать родных и близких, уверяет их, что он чувствует себя прекрасно, он говорит неправду. Но в этой неправде есть высшая правда, правда человеческой любви. Нужно бояться той неправды, от которой бывает людям плохо.
Анна Филипповна поколотила в печке головешку и продолжала:
— Все это я советую, Катюша, с той целью, чтоб мне самой быть в душе уверенной, что я не толкаю вас на дурной поступок. А на родителей вы не обижайтесь. Они по-своему правы. Вы о чем задумались?
— Я?.. Я вас слушала, Анна Филипповна. Я так и сделаю. Напишу, чтоб письма он слал по вашему адресу. Меня сейчас другое беспокоит.
— Что же? Говорите.
Катюша наклонила голову и просяще посмотрела на Анну Филипповну:
— Разрешите мне пожить у вас недельку, пока Вали нет дома. Я вас не стесню. Вы меня извините, но я... затем и пришла к вам.
— Пожалуйста, и не только недельку, оставайтесь хоть навсегда.
Щеки Катюши зарделись стыдливым румянцем.
— Вначале я хотела уйти к тетке, но тетка меня на второй же день прогонит домой. Они с матерью заодно. А у вас они меня не найдут. — Комкая в руках носовой платок, Катюша ждала, что ей ответит Анна Филипповна, но, так и не дождавшись, подняла на нее обиженные глаза, которые и жаловались и упрашивали: — Разрешите мне остаться у вас, Анна Филипповна? У меня есть деньги, я не буду иждивенкой. Завтра я возьму кое-что из белья и оставлю дома записку. А вечерами, чтоб меня не искали с милицией, буду им звонить. Пусть знают, что я жива, здорова. Так можно, Анна Филипповна?
Анна Филипповна с мягким укором покачала головой:
— Молодо-зелено... Что ж, по мне, хоть совсем переходите, но чтоб дома не было неприятностей и волнений. А места у нас хватит. Валя будет спать на раскладушке, вы — на диване. Втроем будет веселее.
Дрова догорели. В печке рассыпались красные угли, поверх которых переливалась и рдела радужная прозрачная пелена огня. Глазастый котенок притаился на валике дивана и завороженно смотрел на прыгающие огоньки.
Было уже одиннадцать часов. Катюша надела свою мягкую шубку, поцеловала Анну Филипповну в щеку и, по-детски склонив набок голову, проговорила:
— Простите, если я что-нибудь не так делаю. Завтра я приду к вам, ладно?
— Приходите. Я буду только рада.
А на второй день вечером, после работы, Катюша ввалилась в комнату Анны Филипповны с огромным узлом в руках.
У Максаковых она прожила две недели. И если б не болезнь матери — ее положили с аппендицитом в больницу, — Катюша еще долго не вернулась бы домой.
6
С волнением ждала Наталка первомайской демонстрации. Ничего подобного по красоте она в жизни не видела. В прошлом году с майской демонстрации пришла, точно пьяная от счастья. Люди в этот день словно молодеют, делаются милее, добрее. Чего только не увидишь на площадях и улицах праздничного города! Вот и теперь с самого раннего утра живет Наталка в бурном праздничном ритме как неотделимый органичный звук его, как световая частица радужного спектра. Улыбка ее слилась с улыбкой ликующего Ленинграда, глаза светятся тысячью отблесков сверкающей под солнцем Невы, сердце взвивается выше шпиля Петропавловской крепости. Ночью она почти не сомкнула глаз, боясь проспать сборы у института. С рассвета уже на ногах и, наверное, стесала каблуки своих единственных туфелек, танцуя на шероховатом асфальте... Но разве можно думать о каблуках, когда кругом звенит май, бушует весна, не умолкает музыка и кружится каруселью счастье...
Стоит только колонне остановиться на несколько минут, как ряды демонстрантов рассыпаются, где-то в стороне, рядом со студенческой колонной, под губную гармошку уже пляшет девушка в украинском наряде, а вокруг нее козырем ходит парень в огненно-красной рубашке с крутым залихватским чубом. Точно по команде, вокруг них образовывается живое кольцо. Ладоши хлопают в такт гопака. А вот стоит девушка с озорными, острыми глазами. Она вспыхнула, как алая вишня на утреннем солнце, и вся дрожит, ей не стоится на месте. Не выдержала и вошла в круг. Теперь уже танцуют трое. Гармонист устал дуть в свою гармошку. Белки его глаз от натуги порозовели, щеки раздулись, а пляска только в разгаре, остановиться нельзя... Вот уже танцуют не трое, а четверо, пятеро...
Вдруг справа грянул духовой оркестр. Губная гармошка потонула в зычных наплывах медленного вальса. Высокий, звонкий голос русой светлоглазой девушки с типичным славянским лицом ведет песню, которую тут же подхватывают остальные. Светлоглазая девушка сама подходит к парню в вельветовой куртке, кладет ему на плечо руку и, продолжая петь, начинает кружиться. Парень из соседней колонны, она видит его первый раз в жизни и, может быть, никогда больше не встретит, но сейчас она не испытывает ни капельки неловкости, подходя к незнакомому человеку. Это не вечеринка, где неизменно господствуют старомодные правила хорошего тона, — здесь первомайская демонстрация! Кто осудит светлоглазую девушку за то, что она сама пригласила чужого парня (и не просто пригласила, а почти силой увлекла за собой!) танцевать, а ее подруга закружилась в вальсе с молодым морским офицером, которого она впервые видит.
А вот справа от студенческой колонны с трудом протискивается вороненая легковая машина с особым пропуском на лобовом стекле кабины. Это, по всей вероятности, едет какой-то начальник. Он должен, видимо, стоять на трибуне.
Музыка, не умолкая, гремит и гремит. Вальсы сменяются фокстротами, фокстроты обрываются бурной русской пляской. В воздухе на ниточках взвиваются упущенные разноцветные шары. Дети, сидя на плечах у отцов, взирают вокруг изумленными глазенками, в которых плещутся восторг и восхищение. Вездесущие кинооператоры с бортов плывущего в толпе грузовика, неестественно изогнувшись, ищут примечательные кадры, трещат аппаратами. И над воем этим пламенеют знамена, разноцветным