— Да. Это. А вообще все это чепуха. Скучно. Если пьете, пойдемте ко мне, а то одному нехорошо.
В темноте он привычно сунул в дверь ключ и отворил дверь.
Так же привычно он щелкнул выключателем, и мертвенно бледный свет залил огромную комнату.
Я вздрогнул. На заляпанном красками огромном столе стоял новенький, покрытый лаком, желтый гроб.
Справа, в углу, капала из крана вода на сваленную грудой в раковине посуду. Рядом стояла двухкомфорная газовая плитка. Горел газ. По всей видимости, это был единственный источник тепла в этом огромном и высоченном помещении. Под самым потолком три маленьких окошка, замазанных мелом. Под ними, на грубо сколоченных стеллажах, валялись гипсовые маски. Куски проволоки, жести, картон, плоскогубцы, молотки различной величины, обрубки дерева и шматы засохшей глины. Внизу на полу валялись два или три бумажных мешка с известью.
В углу стояла чистенькая с рыжим отливом пианола с двумя огромными педалями. На ней стоял красный и очень современный телефонный аппарат, а перед ним — сломанный табурет без сиденья.
Противоположная стена была тоже закрыта стеллажом и завалена хламом.
— Знаете, когда я просыпаюсь и сталкиваюсь со своим телом, я понимаю, что очень и очень его ненавижу. Мое тело мне мешает.
Рядом с гробом лежала колбаса, белый хлеб и сыр. Уже стояли две бутылки водки и бутылка портвейна.
Большие серые глаза он все время щурил, будто плохо видел или присматривался.
Длинные светлые волосы открывали светлый лоб.
Пальто он, видимо, носил давно. Под пальто был виден толстый черный свитер.
Дополняли его костюм вельветовые штаны и ботинки на толстой подошве.
— Не раздевайтесь, пока не согреемся.
Он пошел к раковине и вынул из груды посуды два стакана. Долго полоскал их под струей воды. Брызги летели ему на пальто. Но он как будто не замечал этого. Он поставил стаканы на бумагу и вытер руки о пальто.
Налил водки в мокрые стаканы, взял свой, зачем-то посмотрел его на свет и тихо сказал:
— Сегодня мне снилось море…
Он медленно выпил, отщипнул кусочек хлеба и медленно стал жевать, прищурившись и в упор глядя на меня.
Мне показалось, что он улыбается.
Я выпил тоже.
Он вынул из кармана пальто мятую красную пачку «Примы» и бросил ее на бумагу. Подошел к пианоле, снял телефонную трубку, набрал номер и долго слушал сигналы.
Он тихо положил трубку, подошел к столу, достал сигарету, закурил.
— Вы здесь живете, я вас часто видел. У вас красивая кошка. Вы любите кошек?
— Да, — ответил я, не зная, то ли надо объяснять эту мою любовь, то ли не надо.
Он вдруг засмеялся. У него был хороший чистый мальчишеский смех.
— Прошлое, — вдруг сказал он, — прошлое… Давайте выпьем за прошлое.
И он налил еще полстакана.
Он поднял стакан и, взглянув сквозь жидкость на меня, тихо сказал:
— Прошлое живет своей тихой и отдельной жизнью. Оно похоже на дикий куст орешника на склоне глубокого оврага, по дну которого течет холодный прозрачный ручей. А под ним зеленая прохладная глина. Мои пальцы помнят ее до сих пор, хотя прошло лет двадцать и тогда я был мальчишкой. И овраг мне тогда казался таинственной пещерой.
Он выпил медленно и снова отщипнул кусочек белого хлеба, но не стал его есть, а машинально стал мять пальцами.
За окном еле-еле шумел город.
Он вынул из пачки сигарету, достал из кармана коробок, но тот оказался пустым. Растерянно улыбнувшись, он пошел к плите и прикурил от газа.
Зазвенел телефон. Он вздрогнул и резко выпрямился. Звонки были резкими и неприятными. Мне очень хотелось подбежать и снять трубку. А он не двигался, и, склонив голову, слушал звонки, и, казалось, считал их. Потом он пожал плечами, как бы удивляясь их беспрерывности, медленно пошел и снял трубку.
— Да, — сказал он глухим голосом.
Он повернулся ко мне и снова прищурился.
— Ничего поживаю.
Он сморщился и отодвинул трубку от уха. Снова взглянул на меня и виновато улыбнулся.
— Не кричи, я великолепно тебя слышу.
Он облокотился локтями на крышку пианолы.
— Одну секунду! — сказал он тихо. Вынул сигарету изо рта, и пепел упал на крышку. Он наклонился и сдул его на пол. На губах у него остались кусочки бумаги. Он их отдирал зубами, а сплевывал перед собой. Трубка лежала на желтой доске. Он удивленно смотрел на нее.
Потом пошел к раковине и бросил сигарету в грязную чашку.
— Я пойду, пожалуй, — то ли спросил, то ли утвердил я.
Он развел руками. Я ушел.
Долгое время я его не видел.
Признаться, он был мне неприятен. Вернее, я не понимал его, и, наверное, это было мне неприятно.
Однажды, в начале декабря, поздно вечером, я прогуливал кошку.
Погода была мерзкая. Шел дождь, дул ветер, а у меня целый день болела голова.
Моя кошка, перепутав времена года, выла по ночам и худела прямо на глазах.
Во двор въехала «скорая помощь», и молодая врачиха пошла в подвал к нему. В руках в полиэтиленовом мешке она несла домашние туфли.
Очень быстро она оттуда выскочила, хлопнув дверью и громко сказав: «Сумасшедший», подбежала к машине. Открыла дверцу. Внутри вспыхнул свет. Лицо у нее было красное. Тапочек в руках не было. Она захлопнула дверцу. Стало темно.
Он лежал в гробу, оперевшись локтем в подушку. Другой рукой он вертел спичечный коробок. Во рту у него торчала незажженная сигарета. Жутко звонил телефон. Он смотрел на аппарат прищурившись. Как бы ожидая от него чего-то еще, кроме умения издавать столь пронзительные звуки.
Телефон утомился.
Он улыбнулся. Отвернулся и увидел меня. Его небритое лицо осветилось мальчишеской улыбкой.
— А. Вот и вы. Давненько не были. Все небось дела. Заходите — проходите — посидите. То есть в символическом смысле. У меня не засидишься. Ну хотя бы постойте немножечко.
Я осмотрелся. Все было так же. Время здесь не обитало. Ему здесь не было места. Оно шлепалось редкими каплями из испорченного крана на груду грязной посуды.
Я прислонился к стене.
— Вам было плохо?
— Почему вы так решили?
— Только что уехала «скорая помощь».
— А-а-а. Нет, мне не было плохо. Наоборот.
Он чиркнул спичкой и откинулся на подушку, затянулся сигаретой.
— Вы знаете. Я ненавижу людей в униформе. Ненавижу проводниц, стюардесс, швейцаров, официантов, милиционеров и прочая. Особенно ненавижу врачей. Меня тошнит от их белых халатов, холодных рук и безразличных глаз. Единственное, на что они способны, — это ненависть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});