и укрыться в глухом лесу. Там нашли его лежащим без сознания — лежал он в доспехах боевых из железа хладного, принесли его в дом, положили на кровать, и теперь лежит он, в лихорадке, с кровоточащими ранами.
Как услышала ту весть дева юная, уж готова была бежать как есть, в рубашке шелка белого, по улицам, чтоб побыть у постели умирающего. Но пока её служанки наряжали, пока шла она по замку, видя, как во всех зеркалах отражается её платье нарядное и лицо печальное, рассеялась её решимость, как свершить такой поступок небывалый. Не отважилась она даже на то, чтобы послать какую-нибудь верную служанку в дом, где лежал больной, чужестранец раненый, чтоб принести ему хоть какое облегчение простыню ли постелить ткани тонкой или мазь какую дать душистую, целительную.
Поселилось в душе у неё беспокойство, так что чуть не слегла она больная. Темной ночью всё сидела у окна, всё пыталась разгадать, в каком доме умер юноша из страны чужой. Ни минуты не сомневалась она, что он умер уже. Ведь могла его спасти лишь она, одна-единственная, но была она труслива слишком, недостало сил его найти. Мысль о том, что жизнь героя раненого отдана ей в руки, не покидала её более. Эта мысль и погнала её из дому, когда третий день настал, и, устав от бесконечных мук и дум тревожных, вышла в ночь она, в ночь весеннюю, черную, ночь дождливую, мрачную, и плутала она долго в темноте этой, как в темной комнате. Не знала она, не ведала, как найдет тот дом, что ей нужен. Но узнала она его тотчас же по окну, широко распахнутому, и по свету, что горел в комнатах, по тому длинному, странному свету, при котором никто не может ни читать, ни спать. Медленно прошла она мимо дома того, беспомощная, бедная, познавшая первую печаль в своей жизни. Шла она и шла. Дождь кончился. Средь разметавшихся облаков мерцали звезды, а где-то в саду завел свою песню соловей, и не мог он ту песню никак закончить, а всё пел и пел, брал всё выше и выше, и звучала песня как вопрос, и тот голос, выросший из тишины, стал вдруг мощным и сильным, как голос птицы-громадины, чье гнездо лежит на верхушках девяти дубов.
Оторвала принцесса взгляд, полный слез, от дороги, по которой так долго шла, и увидела лес, а за ним полоску занимающегося утра.
А чуть ближе вдруг зашевелилось что-то черное, поднялось и будто приближаться стало. Был то рыцарь. Отпрянула она невольно и укрылась в темном, сыром кустарнике. Ехал рыцарь медленно, и прошел мимо неё, был скакун его от пота черным и дрожал всем телом. Рыцарь тоже весь дрожал: кольца боевой кольчуги побрякивали тихо. Так и ехал он — с непокрытой головой, руки голы, меч тяжелый и усталый вниз свисал. Ничего не видела она: только профиль рыцаря, лицо разгоряченное, разметавшиеся волосы на ветру.
Долго-долго смотрела она ему вслед. Знала — он дракона убил. И печаль слетела у неё с души. В эту ночь она уже не будет просто никому не нужною игрушкой. С этой ночи она вся его, рыцаря, она его владенье, его собственность, как сестра его сестры.
Побежала она в дом, чтобы там его дожидаться. Прошла незаметно в свои покои; не успев войти, разбудила камеристок и велела принести ей платье самое чудесное. И пока она наряжалась, проснулся уже весь город ликующий. Люди все обрадовались, закричали, звон-перезвон пошел повсюду. И принцесса прислушивалась ко всему этому шуму и вдруг поняла, что не придет к ней рыцарь никогда. Попыталась себе она его представить, окруженного толпою благодарных, и не могла, как ни силилась. В страхе попыталась она вспомнить образ того одинокого героя, что дрожал так сильно. Как будто от этого зависела её жизнь — сумеет или не сумеет она этот образ удержать в памяти. И всё же на душе у неё было радостно и празднично, так что даже она, хотя и знала, что не будет никого, не мешала болтовне камеристок, что наряжали её. Повелела она вплести в косы изумруды, и, к удивлению служанок, были волосы её на ощупь мокрые. Вот принцесса и готова. Улыбнулась она камеристкам и пошла, правда, бледная немного, мимо зеркал, шурша своим белым шлейфом, который далеко за ней тянулся.
А король-старик сидел тем временем, серьезный, горделивый, в тронном зале. Вкруг него стояли во всём блеске паладины старые всей империи. Поджидал он героя чужеземного, поджидал освободителя.
Ну а тот уже давно исчез за пределами города, и над ним в небе ясном заливались жаворонки. Если б кто-нибудь его спросил, что бы он хотел получить за свой подвиг, он бы рассмеялся и сказал, что забыл про то уж и думать совсем.
ПЕРО И МЕЧ
В одной комнате в углу стоял меч. Его светлый стальной клинок отливал в лучах заходящего солнца красноватым светом. Горделиво посматривал меч по сторонам; он видел, что все вокруг любуются его блеском. Но все ли? Нет, не все! Там, на столе, прислонившись к чернильнице, спокойно лежало стальное перо, которое и не думало выказывать какое-либо почтение его величавому сверканию. Разгневался он и повел такую речь:
— Кто ты такой, презренный? Отчего не восхищаешься ты моим сиянием, не преклоняешься передо мной, как все? Посмотри вокруг! Какое почтение! Все предметы, все вещи стоят сокрытые глубокой тьмой. И только меня, меня сделало своим избранником солнце, светлое, дарующее счастье солнце; оно вдыхает в меня жизнь блаженными, жаркими лобзаньями, а я в ответ посылаю тысячекратное отражение света его лучей. Только прекрасным князьям в блистающих одеждах дозволяется приблизиться к этому свету. Солнцу ведома моя власть, и потому оно дарует мне пурпурную царскую мантию своих лучей.
С улыбкой отвечало мудрое перо на те слова:
— Вот ведь какая гордыня и тщеславие обуяли тебя, как чванишься своим ты блеском, положенным природою тебе. Подумай сам, ведь не чужие мы. И ты и я, мы из одной семьи, нас породила мать-земля; и ты и я, быть может, изначально лежали рядышком в недрах одной горы — много тысяч лет, пока трудолюбие человека не привело его к той рудной жиле, частью которой были ты и я. Нас освободили, и суждено было нам, простым детям дикой природы, пройти через огонь пылающего горна и удары мощного молота и встать на службу человеку в его земных делах.
Так и произошло. И выпало