Читать интересную книгу К востоку от Эдема - Джон Стейнбек

Она молча скрепилась, снова собрав волю в кулак; Том читал ей вслух из «Альманаха». Когда ему показалось, что Десси уснула, он замолчал, задремал в кресле у лампы.

Его разбудил тонкий всхлип. Том вскинулся — Десси металась в постели. Взгляд её был млечно-мутен, как у обезумевшей лошади. В углах губ пузырьками вскипала пена, лицо пылало. Том сунул руку под одеяло — мышцы живота каменно тверды. Наконец она перестала корчиться, откинулась на подушку, в полуэакрытых глазах блеснул свет лампы…

Том не стал седлать коня — опрометью взнуздал и поскакал так. Рванул, выдернул пояс из брюк и, хлеща испуганного коня, понудил к спотыкливому галопу по каменистым рытвинам проселка.

Двухэтажный дом Дунканов стоит у самой дороги. Дунканы спали наверху и не слышали, как Том колотит в парадную дверь, но услышали треск и грохот двери, вырванной с замком и петлями. Когда Дункан сбежал вниз с дробовым ружьем. Том уже кричал в телефон, висящий на стене.

— Мне доктора Тилсона! Соедините с ним! Дозвонитесь! Во что бы то ни стало! Дозвонитесь, будь оно все проклято! — кричал он телефонистке в Кинг-Сити. Дункан, ещё не совсем проснувшийся, стоял, наведя на Тома дробовик.

В трубке раздался голос Тилсона.

— Да! Да, да. Я слышу. Вы Том Гамильтон. Что с ней такое? Мышцы живота напряжены? А что вы применили? Соль ей дал?! Дурак ты этакий!

И, подавив гнев, доктор продолжал:

— Том. Том, мальчик мой. Возьми себя в руки. Возвращайся к ней, мочи в холодной воде полотенца и прикладывай, чтобы как можно холодней. Льда у вас, конечно, нет. Все время меняй полотенца. Я еду немедленно. Слышишь меня? Слышишь меня, Том?

Доктор повесил трубку, оделся. Сердито и устало открыл стенной шкаф, вынул скальпели, зажимы, тампоны, трубки, иглы и нити для швов, чтобы вложить все это в чемоданчик. Встряхнул свой фонарь — проверил, заправлен ли. Рядом поставил на стол банку с эфиром, положил эфирную маску. Заглянула жена — в чепце, в ночной рубашке.

— Я иду в гараж Уилла Гамильтона, — сказал доктор Тилсон. — Позвони Уиллу. Передай, пусть отвезет меня сейчас на ранчо Гамильтонов. Если начнет разводить канитель, скажи ему, что его сестра умирает.

3

Через неделю после похорон Десси Том вернулся домой. Он ехал в седле подтянутый и строгий, плечи развернуты, подбородок убран — точно гвардеец на параде. Все, что надо, выполнено было не спеша и аккуратно. Конь вычищен скребницей; широкополая шляпа надета прямо и твердо. Даже и Самюэл не держался бы достойнее, чем Том, возвращающийся домой. Ястреб кинулся с высоты когтить цыпленка — Том и головы не повернул.

У конюшни он спешился, напоил гнедого, продержал у ворот минуту-другую, надел недоуздок, насыпал плющеного ячменя в ящик у яслей. Снял седло, повернул потник нижней стороною кверху, чтобы высушить. Когда ячмень был съеден, Том вывел коня во двор и пустил пастись на волю, на неогороженный земной простор.

В доме стулья, и вся мебель, и плита словно бы отпрянули от Тома с отвращением. Он вошел в гостиную — табурет неприязненно посторонился. Спички в кармане отсырели, и Том виновато пошел на кухню за сухими. Вернулся — лампа стоит беспристрастно и одиноко. Том поднес спичку, и сразу, охватив круглый фитиль, пламя встало желтое, дюймовой высоты.

Том сел, обвел глазами вечернюю комнату, избегая глядеть на диван. Пискнули мыши в кухне, он обернулся на шум, увидел свою тень на стене — тень эта почему-то в шляпе. Он снял шляпу, положил на стол.

Так сидел он у стола, гоня от себя мысли, кроме самых пустяковых, — но зная, что этим защитишь себя ненадолго, что сейчас вызовут на суд, где судьей будет он сам, а присяжными и обвинителями — преступления его.

И вот резко прозвучало в ушах его имя, и он мысленно встал пред судом, и его стали уличать: Тщеславие в том, что он одет безвкусно, грязен, груб; Похоть — в том, что тратится на проституток; Нечестность — что притязает на талант и силу мысли, коих не имеет; Обжорство выступило рука об руку с Ленью. И Том был рад этим обличениям, ибо они заслоняли его от чего-то огромного, серого, ждущего в заднем ряду, — грозное, серое, маячило там Преступление. Том выискивал в памяти грешки и прегрешения, силясь прикрыться, спасти себя ими. Они казались почти добродетелями: Зависть к богатому Уиллу; Измена маминому Богу; пустая Трата времени и надежд; болезненное Уклонение от любви.

Раздался тихий голос Самюэла — и наполнил собой комнату: «Будь чист и добр, будь велик, будь Том Гамильтон».

Но Том отмахнулся от этого голоса. Том сказал: «Я занят, я приветствую друзей» — и кивнул Безобразию, Невежеству, Сыновнему Непослушанию, Грязным Ногтям. Опять обратился к Тщеславию. Но тут выступило вперед, оттеснив прочих, Серое. Поздно прятаться за детские грешки. Серое — это Убийство Сестры.

Том ощутил рукою холодок стакана, увидел жемчужно-прозрачную жидкость, в которой ещё кружились, растворяясь, кристаллы и поднимались светлые пузырьки, и повторил вслух в пустой, пустынной комнате: «Соль вылечит. К утру пройдет. И всё будет в порядке». Вот так он заверял её, в точности так, — и стены, стулья, лампа слышали, и ему не отпереться. Нет во всем мире места Тому Гамильтону. Он уже искал. Он тасовал страны и города, как игральные карты. Лондон? Нет! Египет — пирамиды, сфинкс… Нет! Париж? Нет! Но погоди — в Париже ведь грешат почище твоего. Нет! Ну ладно, подожди пока, Париж, — ещё к тебе, может, вернемся. Вифлеем? О Боже милостивый, нет! Тоскливо было бы там чужаку…

И тут заметим в скобках, что не всегда упомнишь, когда именно и как тебя не стало: то ли шепоток, поднятая бровь — и тебя уже нет; то ли не стало тебя в ночь, крапчатую от пятен света, когда гонимый порохом свинец, доискавшись твоего секрета, отворил тебе жилы.

И ведь верно. Тома Гамильтона уже нет, ему осталось лишь закончить двумя-тремя достойными деталями.

Диван издал короткий раздраженный треск. Том покосился на него и понял, что раздражение относится к коптящей лампе.

— Благодарю, — сказал Том дивану. — Я не заметил. Привернул фитиль, и пламя очистилось. Мысли задремывали. Но оплеухой серое Убийство разбудило Тома. А рыжий Том, каменный Том устал. Кончать с собой — возня ведь и, возможно, боль и мука.

Вспомнилось, что мама с крайним отвращением относится к самоубийству, ибо в нем сочетаются три мерзкие ей вещи: невоспитанность, малодушие и грех. Оно для неё ничем не лучше прелюбодеяния и воровства. И надо как то уйти от её осуждения. Ведь если она осудит, то будешь страдать.

Отец не так строг, с Самюэлом легче — но, с другой стороны, его не перехитришь, он вездесущ. Самюэлу надо сказать.

— Прости меня, отец мой, — произнес Том. — Не могу иначе. Ты переоценил меня. Ты ошибся. Хотел бы я оправдать твою любовь, но зря ты меня любил и зря гордился мною. Возможно, ты нашел бы выход, а я вот не могу. Не могу я жить. Я убил Десси и хочу уснуть. И мысленно ответил за далекого отца: — Что ж, понять тебя можно. Немалый есть выбор путей от рождения к новому рождению. Но давай подумаем, как бы нам не оскорбить маму. Сделаем не торопясь, родной мой.

— Не могу не торопиться, — отвечал Том. — Не могу я больше.

— Да нет же, сможешь, сын мой любимый. Недаром я предвидел в тебе величие — оно уже расправило плечи. Открой ящик стола и пораскинь тем, что именуешь мозгами.

Том выдвинул ящик, увидел там стопку тисненой почтовой бумаги, пачку таких же конвертов и два карандашных огрызка, а в пыльном углу ящика несколько марок. Вынул бумагу, очинил карандаши карманным ножиком. И стал писать:

«Дорогая мама!

Надеюсь, ты в добром здоровье. Я в будущем хочу чаще у тебя бывать. Оливия пригласила меня на День благодарения, и я, само собой, приеду. Наша маленькая Оливия умеет приготовить индюшку почти так же вкусно, как ты — но я знаю, ты этому никогда не поверишь. А мне тут повезло. За пятнадцать долларов купил мерина и, по моему, чистых кровей. Продали дешево, потому что этот мерин — человеконенавистник. Прежний владелец не столько, бывало, сидел у него на спине, сколько лежал на своей собственной, сброшенный наземь. Отрицать не буду, норовист коняга. Бросал меня уже дважды, но я всё равно его объезжу, и тогда у меня будет едва ли не лучшая лошадь во всем округе. Зиму убью на это дело, но обуздаю, будь уверена. Не знаю, почему столько пишу о коняге. Но прежний владелец сказал о нем забавно. До того, говорит, зол меринок — готов зубами выесть всадника из седла. А помнишь, как говаривал отец, провожая нас на кроличью охоту: «Возвращайтесь со щитом или на щите». Ну, до встречи в День благодарения.

Твой сын Том».

Естественно ли получилось? Но устал он, сочинять заново не будет. Только приписал:

«P. S. А попугай, по-моему, неисправим. Я краснею за него».

На другом листке Том написал:

«Дорогой Уилл!

Что бы ты сам ни подумал обо мне, но прошу, помоги мне сейчас. Ради нашей матери. Меня убила лошадь — сбросила и лягнула в голову. Подтверди — прошу тебя!