тем временем у нее прекрасные ноги, прикрытые хорошо скроенной юбкой, и, хотя за завтраком Вите неловко, есть в ней мужской здравый смысл и простота, которые весьма понравились нам с Л. О да, она мне нравится; я в любое время готова взять ей в свой экипаж, и, если бы жизнь позволила, это могло бы перерасти в своего рода дружбу. Часы бьют семь, и я думаю, не голос ли это Леонарда, разговаривающего с Нелли на кухне, звучит на фоне порывов безумного, дикого ветра за окном. Гризель поднимает голову, прислушивается и снова ложится. Л. все время работает. Неужели почтальону удалось растрогать меня, заядлую сентименталистку, когда он выразил искреннюю надежду на то, что мистер Вулф выступит перед НЛП [Независимой лейбористкой партией] в Льюисе по вопросу Лиги Наций. Подобные случаи показательны; говорит ли Марри, знаток души, с почтальонами о Лиге Наций? Мне нравится их доверие и восхищение, а еще переход от Ноул-хауса и приглашений лорда Сэквилла («Комната Джейкоба» – его любимый роман) к почтальонам, организующим местные собрания, которые вдруг кажутся мне делом первостепенной важности. Все это укрепляет меня в мысли, что мы – осколки мозаики, а не безупречные, монолитные, последовательные, целостные единицы, как считалось раньше. Боже, что я несу? Как это вообще поможет мне, когда придет время писать мемуары?
С Витой мы обсуждали убийство мистера Джошуа[1259], Оттолин и литературу. Потом она отвезла нас в Чарльстон – и как же мир перевернулся: в свете ее присутствия все выглядело серым, обшарпанным и небрежным. Что касается Монкс-хауса, он превратился в руины сарая, а мы словно копались в мусоре. Примерно через час я вновь обрела вкус к жизни. Пойду в дом и буду ждать Л.
29 сентября, понедельник.
Прошло две недели; пишу отчасти для того, чтобы испытать новую перьевую ручку (отстаиваю их преимущества), отчасти ради изгнания своих демонов. Сплошные Карин и Энн; сплошная дыра в последней главе романа. Я парила в высочайшем из известных мне эфиров и надеялась закончить к четвергу; Лотти сказала Карин, что мы хотим оставить у себя Энн; Карин истолковала мой вежливый отказ по-своему и ворвалась к нам в субботу, сметая все на своем пути. Я уединяюсь все чаще и больше; боль от этого сумбура безмерна, и я не могу ее объяснить. Карин ничего не замечает. «Нарушаю поток вдохновения?» – спросила она сегодня утром и орала под дверью до тех пор, пока я не нашла вату для ушей. И вот наш дом в руинах; крылья мои сломаны; я лежу на голой земле. Странное чувство, очень странное и ужасно жестокое. Я даже боюсь возвращаться в Лондон. Да, у меня кризис, и если последняя глава будет плохая, то и вся книга испорчена. Но какое до этого дело Карин! Вот в чем загвоздка. Она тихонько хихикает, взваливая на нас часть своей ноши, и уходит довольная тем, что добилась своего. Не я ли много лет назад писала[1260] в одном из этих дневников, что она получит все, что захочет, если попросит, и не меньше?! У нее духовная глухота: Карин не понимает мысли других людей – вот почему она, по ее же словам, несчастна, хотя это скорее наша беда, чем ее. И вот неделя испорчена – какой же прекрасной и безмятежной, словно лапландская ночь[1261], была предыдущая неделя, которую мы провели только вдвоем; чувствую, надо пойти и побыть хорошей тетей, каковой по натуре не являюсь; спрошу у Дэйзи[1262], чем ей помочь; но мысли мои по праву заняты вечеринкой миссис Дэллоуэй, о которой буду писать завтра. Единственный выход – уединиться до четверга и попытать счастья. Плохой вечер (опять же из-за К.) может все испортить. Зато какой полной жизнью я живу в своем воображении; всецело завишу от всплесков мыслей, случающихся, когда я гуляю или просто сижу; мысли бурлят в моей голове и создают бесконечное представление, смотреть которое и есть счастье. Невзрачным людям такое неведомо. Пора заканчивать стенания, в том числе потому, что уже стемнело, ничего не видно и у меня дрожат руки из-за тяжелой сумки, которую пришлось тащить из Льюиса, где я сидела на вершине холма с замком, а старик подметал листву и рассказывал мне, как лечить люмбаго[1263]: надо обвязаться мотком шелка; шелк стоит три пенса. Я видела английские каноэ, и самый старый в Сассексе плуг 1750 года, найденный в Родмелле, и доспехи, которые, говорят, носили в Серингапатаме[1264]. Думаю, обо всем этом я бы не прочь написать.
Конечно, дети – чудесные, очаровательные существа. Энн рассказывала мне о белом тюлене и просила почитать. Ума не приложу, как Карин умудряется быть настолько отстраненной. Есть в головах у детей нечто восхитительное; остаться бы с ними наедине и наблюдать изо дня в день – невероятный опыт! У них есть то, чего нет ни у одного взрослого, – прямота. Энн болтает, болтает, болтает и словно живет в каком-то своем мире с тюленями и собаками; она счастлива, потому что вечером будет пить какао, а завтра пойдет собирать ежевику; стены ее разума увешаны яркими, живыми вещами, и она не видит того, что видим мы. Но я совсем забыла о Марджори и пишу только до тех пор, пока минут через пятнадцать не откроются ворота и не придет Л. Мы лишились ста фунтов в год, зато ему больше не нужно ездить в офис – отличная выгода. Теперь я жду его книгу[1265]. А еще я начинаю лелеять мечты о том, чтобы переехать в прекрасный загородный дом и писать там, как только мы поставим издательство на ноги и сможем оставить Дэди за главного. Это напоминает о Марджори[1266]. В 1917 году она показалась мне хрупкой и низкопробной – хватит уже этих рассуждений о миловидности и гнусности молодых людей, которые только и делают, что нагоняют тоску. Потом она сказала: «Я ушла от Сирила». В итоге мы были вынуждены нанять ее в качестве секретаря за £3 в неделю. Она полностью зависит от этого дохода. Но где Марджори будет жить? С какой-то подругой в Блумсбери… Все это хаотично и обрывисто, как в современном романе, но я полагаю, что она выйдет замуж за Тома Маршалла[1267].
Леонард вернулся на Тависток-сквер 2 октября, а Вирджиния еще через два дня.
17 октября, пятница.
Какой позор. Я побежала наверх, надеясь успеть записать кое-что восхитительное – последние слова последней страницы «Миссис Дэллоуэй», – но меня отвлекли. Как бы то ни было, я написала их неделю назад. «И он увидел