Читать интересную книгу Сборник рассказов - Юрий Мамлеев

В горе таком прожила она много дней. Глаза высохли, губы затихли от одиночества. Никого и видеть не хочет. Одна около дома или в лесу бродит. Наконец сил совсем не осталось, бросила все и уехала далеко-далеко в город.

Приютили ее добрые люди. Город был большой, шумный, но по вечерам затихал, и становилось в нем сумрачно и таинственно, как в деревне. Особенно на окраине, где и дома были как деревенские.

Боль понемногу худеть стала. И вдруг чувствует Настенька, что переходит эта боль в настоящее откровение. И глубже раскрылись ее глаза, и видит, и понимает она уже все по-другому. Увидела она ясно теперь, что и после пробуждения во сне еще была. Но сон тот блаженный был, весь радугой счастья озаренный, но спала сейчас пелена — и звезды, и небо, и город этот открылись ей во всех цветах бездны.

«Проснулась, проснулась я!» — всей душой своей подумала Настенька. На другой день словно чудо с ней произошло. Видит, все люди в этом городе ясны для нее стали, точно весь мир на ладошке лежит. Кому идет погадать — тому сразу отгадывает; кого полечить захочет, вылечивает. И стар и млад потянулись к Настеньке. «Ну вот, теперь я взаправду проснулась, — решила она. — И думается мне и легко и сильно. Пробудилась я! Прочь, сны болотные!»

Народ к ней благоволить стал. Потому что много жизней она в воде судьбы увидела. Разбогатела, людей добрых, что приютили ее, обула, одела по-настоящему. Сама одеваться стала — так одежда на ней и светится.

Цельный год прошел. Вдруг принесли ей больного мальчика. «Излечи, ты все видишь!» — бухнулись в ноги радетели. «Идите с Богом, а у ворот подождите, я поговорю с ним», — сказала Настя.

Мальчик этот был очень необычный, глаза как у кошки, но выражение человечье. Только Настя заговор прочла, к силе своей обратилась, мальчик вдруг тихо подошел к ней и, положив руку, прикоснулся. А глаза невиданные детские так и смотрят.

— Не надо, Настенька, — говорит он ей. — Не тебе лечить болезнь эту, ибо и не болезнь это вовсе.

И сразу слышит и чувствует Настенька, что все меняется и звучит уже не детский голос, а холодный далекий голос, который во всех ее снах звучал:

— В глубоком сне ты, Настя. Ты думаешь, что проснулась. Но ты в еще более страшный сон ушла. Что твои те два последних сна! Знаешь ты многое, но знание это только в сон тебя еще поглубже погружает. Ибо и знание тоже сном бывает.

Вскрикнула Настенька, выбежала вон от ненавистного голоса. Дрожит вся. У ворот радетели глупые стоят, спрашивают. Но пробежала Настенька мимо них — вглубь, в тьму, где лес начинался сразу за городом. И взмолилась опять: «Неужто не пробудилась я? Неужто я во сне еще живу? Сон во сне, и опять сон во сне, и так без конца? Кто же я, где же я?» И ответ какой-то метнулся в душе. И запело там все от музыки внутренней. «Света, света хочу! — закричала она. — Света небесного, неземного!»

И упал тут свет мгновенно, как струя, в душу ее, и озарилась она и возликовала: «Все вижу, все вижу везде, и себя вижу! Встала я из тьмы! Проснулась!»

Но пожалел, видно, кто-то ее, из совсем нездешних. Видит, белая девушка стоит рядом, очень похожая на нее, в русской одежде. Как вторая Настя. И улыбается. А тьмы нигде нет. И корона Небесной России сверкает на ней.

— Слушай, Настенька, — говорит девушка. — Изведешься ты. Совсем пропадешь. Не тот свет это, ибо и свет разный бывает. Не пробуждение это.

Девушка подошла поближе, сделала жест рукой. И вдруг почувствовала на мгновение Настенька, что означало бы, если б она в самом деле проснулась. Рухнул бы мир, как будто его и не было, со всем его умом, светом, бормотанием и откровением…

…Но что было бы заместо мира сего — в то не могла проникнуть Настенька даже на секунду. И слава Богу, что не могла, не для человека это. …Потом все прошло, опомнилась. Девушка по-прежнему рядом, на Настеньку смотрит.

— Иди, бедная, не мучайся, — сказала она и коснулась ее своей рукой. — Теперь ты знаешь… Иди, иди, ты очнешься в своей деревне, и она — не сон.

Все пропало в глазах Настеньки. Исчезло, точно в глубокую ночь провалилось. Долго ли коротко такая тьма была, вдруг слышит она — голоса над ней раздаются. С трудом открывает Настя тяжелые веки и видит: лежит она в избе, на постели, а кругом нее деревенские ходят. Лица у всех озабоченные.

— Проснулась, проснулась! — кричат.

— Что, что со мной?! — спрашивает Настенька. Лучшая подружка кинулась к ней:

— Настя, помнишь, мы в прятки играли? Потерялась ты… Потом из леса вышла, но сонная, как по луне шла… А теперь ты проснулась!

Не будем сказывать, как уладился такой необычный случай.

И наконец, прошло время — Настя счастливо зажила. Душенек-подружек еще крепче полюбила. Вместе песни новые сочинять стали, по лесу дремучему ходить, душу открывать. Только в прятки Настенька уже не хотела играть. А то спрячешься, действительно Бог знает куда. Никто и не найдет.

БЛАЖЕНСТВО И ОКАЯНСТВО

(поэма-легенда)

В окаянные дни лета 1699 года блаженный Ивашко пробирался дремучими дорогами на север к Неве. Был это тот самый блаженный, который в 1672 году сентября первого дня целовал Утробу Великой Государыни и Царицы Всея Руси Наталии Кирилловны, супруги царя Алексея Михайловича. Целовал же он сию благодатную Утробу по случаю пребывания в ней будущего Императора и Строителя Всея Руси Государя и Его Величества Петра Первого.

Случилось это так. Вместо того чтобы целовать руку Государыни как положено, блаженный попросил у нее разрешения приложиться к Утробе, потому что будущий Государь Петр, находящийся сейчас в ее животе, будет владеть «великим костылем» (тоесть императорским скипетром), высота жития его будет 53 года, широта владений — необычайная, и что «великий страх на всех нагонит». С дозволения самого Государя Алексея Михайловича блаженному разрешено было поцеловать живот царицы.

С етих пор утекло много воды. Государь Петр Алексеевич уже вовсю правил Расеею. А блаженный еще дальше ушел: уже не виделись ему будущие царства, государи, императоры и поэты, а виделось ему нечто уму непостижимое. Далеко, ох как далеко он залетел! А началось ведь все с пустяка: блаженному укусили язык. С великого горя этого он попал в тюремную яму, в городке Тьма, где еще не распознали его как блаженного. А когда распознали — с почетом выпустили, медом и веригами наградили и целовали в беспамятстве. Но за ночь одну в яме блаженному было видение: луч в ореоле тьмы — и сказано было: узришь то, что ни одному блаженному не зрелось.

И с тех пор началось! Куды там некоторые озарения и даже о конце мира сего, поганого и скушного, говорилось только как о запятой. Точки же и буквы были совсем другие. От букв етих Ивашко совсем одурел: раньше был юродивый как юродивый: слюну пускал, чесался, события будущего рассказывал, глаз был светлый. А опосля этого глаз стал дурной и какой-то неподвижный. Неподвижность была тяжелая, так что при случае от взгляда такого колокольня Ивана Великого могла бы вполне заходить, а то и заплясать вприсядку.

И от глаз его поэтому все отворачиваться стали, когда они, конечно, становились такими нечеловечьими. Не всегда же выражение их было столь сверхъестественно, в другое время было оно, как и прежде, веселое и дурашливое, только еще более дурашливей, чем раньше. Известно, что от ума одна только скука. Блаженному даже пляс его стали прощать, которым он чудовал после жития в яме: плясал он теперь с железными веригами, в крови, в ранах, но это было лишь внешнее. А внутри — радость в нем лютовала чудотворная! Медведи от него обычно прятались.

Но о буквах, о точках етих — блаженный ни-ни. Да и кому такое скажешь! Еще можно прошепелявить о Небе, о том, что будет после нескольких концов всяких миров, о том, что было, есть и будет, о вечности, может быть, о том, что будет, когда ничего не будет, но о том, что Ивашке привиделось, никак и прошепелявить нельзя. Тогда — да и понял блаженный, что недаром ему прикусили язык: знак это был о Молчании. Прикусывал, правда, огромный лохматый купец, обвиненный потом в шумстве, буйстве и опойстве.

Итак, после злоключений всяческих шел блаженный на север далекий, на Неву-Нарву, где одна вода была, топи да болота, кое-где леса да маленькие деревушки. Говорить обычные слова он, конечно, мог: укус был несильным и к тому же только символичным. Дорогу ему указывали святые.

За год до этого похожа блаженного не в те места вообще был наплыв юродивых. Никогда еще там такого не случалось. Деревушки на Неве были тихие, спокойные, работящие, малочисленные; недалеко крепости шведские, много народу вообще разошлось — к Новгороду, к Торжку, а то и к Твери.

Наплыв особенно явен был в деревушке Безлюдове: и всего-то в нем было дворов десять, а юродивых вдруг пришло человек двадцать, а то и больше. Пришли скопом, из лесу, а деревенские обомлели, хотя поклонились: куды, мол, идете, страннички? Страннички ответили: «Куда Бог поведет» — и расположились. Вся деревушка сбежалась к ним, как на покой; юродивые сначала утешались да в очи деревенских, как в воду, смотрели, а потом вдруг такого наговорили, что одни дети малые вокруг их остались. Отнесло деревенских мудростью.