оборудование и т. д.) помощи заграницы.
За годы первой индустриализации Россия, ввозившая в начале ее из Германии обыкновенные мешки (sic!), к 1913 г. сумела создать самые передовые по тому времени энергетическую, электротехническую и химическую отрасли, стремительно развить и поднять до мирового уровня сталелитейную промышленность, цветную металлургию, общее и сельскохозяйственное машиностроение, поставить на совершенно новую технологическую основу хлопчатобумажное производство, нефтедобычу и нефтепереработку и т. д. В результате российская экономика стала пятой в мире по валовому объему производства (а по отдельным позициям вышла на 2–4 места, по иронии судьбы обогнав своих доноров) и имела неплохие шансы улучшить этот показатель. 19-процентный промышленный рост в 1913 г. подготавливал эту перспективу.
Пример был настолько убедительным, что о своем желании воспользоваться этим проверенным рецептом решения экономических проблем страны правительство Ленина заявило уже через две недели после прихода к власти. Сложность, однако, заключалась в том, что в горячечной атмосфере первых послереволюционных месяцев большевики, ожидавшие мировую революцию со дня на день, сделали очень серьезный фо па:[208]национализировали всю иностранную собственность на территории России и отказались платить иностранным кредиторам по долгам. Возобновление сотрудничества с международными промышленными и банковскими структурами в таких условиях было просто нереально. С целью исправить ситуацию советское правительство в октябре 1921 г. выступило с инициативой созыва международной конференции по вопросу восстановления мирохозяйственных связей, предлагая в таком контексте рассмотреть и проблему русского долга.
Собирались в Геную…
Конференция открылась 10 апреля 1922 г. в итальянской Генуе. В ней участвовали 29 государств и 5 британских доминионов – все наиглавнейшие в тогдашнем мире страны (кроме США). Хотя в повестке конференции значились большие вопросы послевоенного восстановления мировой экономики, «русский вопрос» был все же центральным.
Здесь нет возможности входить в детали работы конференции, поэтому изложим наше видение истории вопроса тезисами:
1. Советское правительство было реально заинтересовано в созыве конференции, поскольку иной международной трибуны, чтобы обратиться за срочной экономической помощью для восстановления разрушенного хозяйства страны, у него не было. С другой стороны, правительство понимало, что на конференции его делегация столкнется с консолидированной позицией обманутых кредиторов России, у которых для нее просто не может быть иных предложений, кроме как для начала вернуть все долги. Поэтому тактикой делегации, насколько можно судить по телеграфной переписке ее фактической главы Г. В. Чичерина с Лениным, должно было стать создание видимости заинтересованности в успехе конференции, а затем ее срыв путем обструкции. После этого, полагали в Москве, кредиторы наперегонки бросятся заключать с ней сепаратные соглашения, чтобы хоть что-то вернуть себе.
Под эти расчеты Ленин подвел теоретическое обоснование: во-первых, Европа не может обойтись без русского хлеба, а потому никуда не денется, и ей придется нормализовать экономические отношения с советской Россией; а, во-вторых, в силу плохой экономической конъюнктуры в Европе Россия остается едва ли не единственным местом вложения свободного капитала. «Буржуазным странам надо торговать с Россией: они знают, что без тех или иных форм экономических взаимоотношений развал у них будет идти дальше, как он шел до сих пор…», – уверял Ленин своих слушателей и себя накануне конференции.
2. Конференция, действительно, открылась предложением признания Россией всей суммы ее внешней задолженности в размере 12,5–14,8 млрд. рублей золотом.[209] (Разница в оценках объясняется тем, что на долговом рынке одновременно вращались десятки тысяч ценных бумаг, выпущенных различными русскими эмитентами – царским и Временным правительствами, промышленными, железнодорожными и иными компаниями, банками, отдельными городами и пр.). Однако уже в результате первых контактов вопрос о списании военных долгов, возникших из участия России «в общем деле союзников» и суммарно составлявших около половины общей задолженности, был фактически предрешен. Равно как и о списании просроченных процентов, о пятилетнем моратории на все выплаты по долгам и будущим процентам по ним, а также о реструктуризации оставшейся части долгов, так, чтобы платежи по ним были растянуты на многие десятилетия. Удалось советской делегации заручиться и принципиальным согласием стран – кредиторов на предоставление России стабилизационного займа, на первый случай, в размере около 1 млрд. золотых рублей.
3. Представляется, что сговорчивость западных лидеров оказалась для советской делегации сюрпризом, и она стала подходить к переговорам вполне серьезно. На это с очевидностью указывает письмо Г. В. Чичерина от 20 апреля главе британской делегации премьер – министру Дэвиду Ллойд Джорджу, в котором уже достигнутые результаты переговоров предлагалось взять в качестве основы возможного соглашения. Из Москвы, однако, последовал окрик. 21 апреля в Геную ушла телеграмма: «т. Чичерину. […] Мы не должны бояться срыва конференции. На признание частных долгов идти ни в коем случае нельзя.[210] Думаю, что настоящую ситуацию я знаю. Ленин». Видимо он ссылался на свои теоретические расчеты, упомянутые выше. Действительность была иной. За 8 лет, прошедших с начала войны, Европа научилась обходиться без русского хлеба, заместив его американским и австралийским. Неверным оказалось и его представление о ситуации на европейском рынке капиталов.
…а очутились в Рапалло
В свете сказанного и других исторических фактов в совершенно ином виде предстает излюбленная официальной историографией «легенда о Рапалло» – ловком дипломатическом маневре, предпринятом советской делегацией ввиду невозможности договориться с Англией и Францией из-за их намерения задушить молодую советскую Республику требованием долгов и отказа ей в дипломатическом признании.
Это, конечно, неправда. Создание «оси» Москва – Берлин было стратегическим выбором Москвы, не имело отношения к перипетиям хода конференции и политически наметилось задолго до нее.[211] Маневр, действительно, был фигурой высшего дипломатического пилотажа, но имел совершенно иные причину и цель. Рапалльское соглашение было подписано уже на шестой день многодневной работы конференции, т. е. задолго до окончания и подведения итогов, а потому не могло быть реакцией на ее неуспех. Более того, как раз в это время в переговорах советской делегации с кредиторами наметился прогресс.
Именно перспектива урегулирования советско – антантовских разногласий напугала Берлин, создав для него угрозу остаться на конференции в полном одиночестве, и вынудила его пойти на подписание уже подготовленного соглашения с Москвой, с чем он всячески тянул из боязни ссориться с Антантой накануне генуэзского форума. А теперь уже подписанный с немцами договор, теоретически рассуждая, давал Чичерину в руки дополнительное средство давления на французов и англичан с целью получения наилучших условий урегулирования проблемы долга. Оправдался ли этот расчет, или вызвавшая протесты сепаратная сделка за спиной конференции только осложнила положение российской делегации, – мы не беремся судить.
Назовем, наконец, предложенные союзниками общеполитические принципы нормализации отношений с советской Россией. Вот они: признание за всеми странами права самостоятельно устраивать свою судьбу в том, что касается выбора формы правления и системы собственности, и отказ от