не выдохлась бедная кобыла. Тогда я слезла с неё и пешком стала прокладывать себе путь среди сорняков вперемешку с жидкой грязью, идя под деревьями. Поскальзываясь и падая, я вновь поднималась, крича во всё горло, и одновременно нещадно мокла под проливным дождём. Промокшее пончо оказалось практически неподъёмным, отчего я оставила его в расправленном виде, продолжая дрожать от холода, одновременно вся горя изнутри. Я вернулась лишь на заходе солнца, безголосая и с первыми признаками жара, и, тут же выпив горячую настойку, легла в постель. Обо всём остальном я мало что помню, потому что в последующие недели была очень занята, борясь со смертью, и у меня совершенно не нашлось ни воодушевления, ни времени на всякого рода рассуждения о трагедии собственного брака.
С той ночи, которую я провела разутой и наполовину раздетой в скотном дворе, а также после скачки галопом под проливным дождём у меня началась пневмония, которая, хоть и постепенно, но, в конце концов, прошла. Меня доставили на повозке в принадлежащую немцам больницу, где я оказалась в руках медсестры-тевтонки, девушки со светлыми косами, которая спасла мне жизнь исключительно своей настойчивостью. Эта благородная валькирия оказалась способной поднимать меня, точно ребёнка, своими мощными руками дровосека, а также ей удавалось кормить меня куриным бульоном маленькими ложечками, проявляя терпение настоящей кормилицы.
В начале июля окончательно установилась зима и повсюду была сплошная вода, в виде бурных рек, случающихся наводнений, образовавшихся болот и шедших один за другим дождей. Вот тогда Диего с парой местных жильцов и отправились в больницу, чтобы найти меня, и привезли обратно в Калефý закутанной в одеяла и кожи, точно свёрток. Сверху повозки соорудили навес из вощёного брезента, а внутри поместили кровать и даже зажжённую жаровню, чтобы таким способом смягчить природную влажность. Потея в своём свёртке из накидок, я медленно и мысленно прокладывала маршрут к дому; Диего же, тем временем, поблизости ехал верхом. По дороге колёса застревали несколько раз; у волов не хватало силы тащить повозку дальше. Тогда людям пришлось положить брусья прямо на грязь и начать толкать сзади. Мы с Диего не перекинулись ни единым словом за прошедший в пути длинный день. В Калефý донья Эльвира вышла мне навстречу, плача от радости, слегка нервничая и поторапливая служанок, чтобы те следили за жаровнями и бутылками с горячей водой, а также своевременно подали суп из крови тёлки, который бы вернул мне цвет лица и желание жить. По словам самой женщины, она столько молилась за меня, что Господь, наконец-то, сжалился. Под предлогом, что я ещё слишком ранима и не до конца оправилась, я попросила разрешение спать в большом доме, и она предоставила мне комнату рядом со своей. Вот так, впервые за всю свою жизнь, я ощутила на себе материнскую заботу. Моя бабушка Паулина дель Валье, кто так сильно меня любила и столько для меня сделала, оказалась скупа на проявление нежности и ласки, хотя в глубине души была очень сентиментальной женщиной. Она говорила, что любовь, это так называемая слащавая, состоящая из привязанности и сострадания, смесь, которая особенно проявляется в определённые дни у восторженных матерей, бдящих у колыбели своих малышей. И она, конечно же, простительна, когда выставляется окружающим беззащитными животными, например, новорождёнными котами, однако ж, применимо к человеку разумному подобное выражение чувств является высшей глупостью.
В наших с ней отношениях всегда присутствовал бесстыдный и ироничный тон; взаимных прикосновений практически не было, разве что ещё в детстве, когда мы спали вместе. В общем же, надо сказать, что мы обращались друг с другом с определённой резкостью, что, впрочем, нас обеих вполне устраивало. Я прибегала к шутливой ласковости, когда хотела согнуть ей руку, и мне это всегда удавалось, поскольку нрав моей изумительной бабушки смягчился крайне легко, но произошло подобное скорее чтобы избежать проявления привязанности, нежели ввиду слабости характера. Донья Эльвира же, напротив, представляла собой существо простодушное, для кого сарказм, который обычно сквозил в нашей с бабушкой речи, был крайне оскорбителен. Эта любящая всех и каждого по своей природе женщина часто брала меня за руку, которую подолгу удерживала в своих собственных; она целовала меня, обнимала и с удовольствием расчёсывала мои волосы. Только донья Эльвира и советовала мне тонизирующие средства на основе костного мозга и трески, сама прикладывала припарки из камфары, помогающие от кашля, и добивалась, чтобы я как следует пропотела, испытывая жар, будучи натёртой эвкалиптовым маслом и укутанной в тёплые одеяла. Она заботилась и о том, чтобы я хорошо ела и больше отдыхала, для чего на ночь давала мне капли с опиумом и оставалась молиться рядом до тех пор, пока я не засыпала. Каждое утро женщина интересовалась у меня, были ли в этот раз ночные кошмары, и просила описать их как можно подробнее, «потому что страх преодолевается только тогда, когда ты проговариваешь его причину», - как она сама и утверждала. Эта женщина не отличалась хорошим здоровьем. И всё же я так и не догадалась, откуда и каким образом она собиралась с силами, чтобы ухаживать за мной и сопровождать, пока я притворялась слабее, нежели чувствовала себя на самом деле, исключительно ради того, чтобы продлить столь благостное общение со своей свекровью. «Поправляйся скорее, доченька, нужно только, чтобы муж был рядом с тобой», - обеспокоенная, как правило, говорила мне эта женщина, хотя Диего ей с убеждением повторял, что оставшуюся зиму, скорее всего, я скоротаю в большом отцовском доме.
Эти недели восстановления от пневмонии, проведённые под крышей их дома, прошли для меня весьма необычно. Свекровь одаряла меня такими заботой и лаской, которые я вовек не получила бы от Диего. Её нежная и безусловная любовь действовала точно бальзам; так, постепенно, я излечивалась от желания умереть, одновременно избавляясь от питаемой к мужу злости. Я вполне понимала чувства Диего и Сюзанны и неумолимое бедствие от последствия случившегося; его страсть, должно быть, являлась некой чудовищной земной силой, если не сказать землетрясением, что неизбежно куда-то их волочила. Я вообразила себе, как оба сопротивлялись возникшей взаимной притягательности, прежде чем окончательно покориться её чарам. А также представляла себе, сколько же табу пришлось преступить этой паре, чтобы остаться вместе, и до чего ужасно ежедневное мучение, заключающееся в притворстве насчёт демонстрируемых окружающим братских отношений, тогда как сами изнутри чуть ли не сгорали от взаимного желания. Я перестала спрашивать себя о том, как вообще было возможно, что эти двое оказались неспособными противостоять низменной по своей сути похоти. Более