Неожиданно он увидел перед собой представительного, хорошо одетого господина с ухоженным лицом и блестящими от масла, тщательно расчесанными черными усами. Лицо этого господина странным образом увеличилось, заняло едва ли не все пространство перед атаманом, и Калмыков, вовремя сообразив, что это означает, сделал поспешный шаг в сторону, потом сделал еще два широких шага — действовал он интуитивно, тело само подсказывало ему, как надо поступать.
Черноусый господин выдернул из кармана дорогого пиджака небольшой револьвер — дамская модель, — и выстрелил в атамана.
Пуля пролетела у Калмыкова рядом с ухом, он ощутил ее убийственный жар, дернулся в сторону, черноусый выстрелил вторично и опять не попал. Он был плохим стрелком…
Успел он выстрелить и в третий раз — и снова мимо, пуля с басовитым шмелиным звуком пронзила пространство и растворилась в воздухе. Нажать на курок в четвертый раз черноусый не успел — к нему метнулся проворный солдатик, и с ходу, что было силы, пырнул стрелка штыком в грудь.
Стрелок вскрикнул по-вороньи резко и полетел на тротуар. Уже с земли он выстрелил в солдатика, попал ему в плечо.
Солдатик заблажил так, что солнце закачалось в небе, вторично ткнул черноусого штыком, затем всадил в него штык в третий раз — в уязвимое место, в горло. Черноусый захрипел, револьвер выпал из его руки; проворный солдатик, брызгая кровью, подналег на приклад винтовки, и черноусый перестал хрипеть.
Конвой с Калмыковым двинулся дальше.
Вокзал находился уже совсем недалеко. Калмыков вновь почувствовал опасность, обеспокоенно поднял голову и вгляделся в толпу, запрудившую улицу. Здесь, у самого вокзала, зевак было больше всего. Атаман сжался, заскользил глазами по лицам людей, стараясь понять, откуда исходит опасность, источника тревоги не нашел и невольно втянул голову в плечи.
Народу было много, опасность могла исходить от кого угодно — даже от той вон бабы с плоским грязным лицом и дымящейся самокруткой, запечатавшей ей рот; и от тонконогого низкорослого маньчжура с задранной вверх сальной косичкой, схожей с щенячьим хвостиком; и от плечистого темноволосого человека, явно приехавшего в Гирин с севера, из России, который с жалостью смотрел на обессиленного атамана — возможно, он видел Калмыкова совсем другим — пружинистым, резким, наполненным энергией, и теперь сравнивал его с человеком, которого видел сейчас…
Опасность могла исходить и от трех рослых, злобных на вид китайцев в выгоревших потертых рубахах, прикрывавших им колени, — китайцы стояли на тротуаре и оценивающе поглядывали на атамана; и от седого могучего человека с очень редкой, всего из трех волосков бороденкой, неряшливо прилипшей к груди; и от интеллигентной черноглазой дамочки, державшей в руках кожаную сумочку. В сумочке этой, сшитой из шкуры полоза, вполне мог оказаться пистолет.
Атаман снова сжался, усох в теле, сделался совсем маленьким, опустил голову.
Конечно, китайцев интересовало не только золото, хотя золото было главнее всего, — интересовала, например, и обстановка, в которой атаман отдал приказ потопить китайские канонерки.
Случилось это больше года назад. На свинцовой глади Амура неожиданно возникли две речные канонерки — точнее, одна была канонерка и довольно новая, еще не загаженная, не обляпанная рыбьей чешуей, а вторая — старое дырявое корыто с двумя пулеметами, установленными на носу и корме, канонеркой лишь считалась.
Шли канонерки, прижимаясь к российскому берегу, — Амур здорово обмелел, запросто можно было всадиться днищем в какую-нибудь косу, поэтому капитан головного корабля и лавировал, как мог, спасаясь от мелей.
Когда Калмыкову доложили о канонерках, он буквально рассвирепел и, ожесточенно рубанув рукой воздух, приказал:
— Потопить! Совсем обнаглели, басурмане…
С берега по судам пальнули из пушек, пушкарь, хоть и был криворуким и одноглазым, все же попал в головную канонерку и здорово удивился этому — срубил мачту и смел с палубы какие-то тряпки, — китайцы поспешно свернули к своему берегу, задымили черными трубами и вскоре исчезли!…
Вот и весь инцидент. Калмыков о нем уже забыл, а китайцы нет — все вспомнили и начали усердно рыть атаману новую яму.
Вполне возможно, что переводят его в другое место из-за этих вот канонерок и бестолковой стрельбы кривоглазого наводчика — было бы гораздо лучше, если бы тот потопил эти два ночных горшка, плававших под китайском флагом. Калмыков замедлил шаг — показалось, что пьянчужка с расхристанной головой и кривыми, кренделем сомкнутыми ногами сейчас выдернет из рваной рубахи тесак и кинется на него, но в следующий миг понял, что ошибается — пьянчужка даже не видел арестанта, и атаман убыстрил шаг.
Ноги у него ломило, скрипящие колени простреливала боль, дыхание осекалось, в сердце всаживались невидимые иголки, уколы их были очень острыми, в горле сидели кашель и изжога одновременно.
Думать о чем-либо, в том числе и о собственной кончине, не хотелось. Атаман поймал глазами камень с диковинными очертаниями, впаянный в полотно улицы, вгляделся в него и неожиданно похолодел — камень абрисом своим был похож на расстрелянного ординарца — ну точь-в-точь Гриня Куренев!
Он поискал глазами другой камень, в следующий миг поймал его, камень сам вошел в поле зрения: был он размерами поменьше, женственный, округлый. Калмыков всмотрелся, и вновь по коже брызнули, разбегаясь в разные стороны ледяные мурашки — это же тетка Наталья Помазкова, она… Точно она! Атаман поморщился, раскрыл пошире рот, пытаясь захватить хотя бы немного воздуха, но воздуха не было и Калмыков, задыхаясь, впустую зашевелил губами…
Еле справился с немощным состоянием. А на глаза попался, как на удочку, третий камень. И камень этот также напоминал кого-то знакомого. Калмыков часто заморгал ресницами, напрягаясь, силясь понять: кто это?
Господи, да это же Васька Голопупов, мыслитель местного значения, напрочь исчезнувший из поля зрения атамана: то ли он дезертировал, то ли погиб в какой-нибудь пьяной драке, то ли с ним произошло еще что-то, Калмыков не знал — просто был человек и неожиданно исчез… Смело его, будто по мановению волшебной палочки — пфу! — был человек и не стало его.
Не хотелось никого видеть, никого и ничего, и уж тем более — камни, превратившиеся в скорбные лики живых когда-то людей, — вид их вызывал у Калмыкова досаду и отнимал последние силы.
Он сделал несколько неровных шагов, споткнулся и упал на одно колено, правое — сил не было уже совсем. Жандармский офицер, взмахнув маузером, пробормотал что-то невнятно, возмущенно и глухо; стремительно, будто птица, подлетел к атаману и ухватил его за воротник кителя. Резко дернул, ставя пленника на ноги.
Воротник затрещал, грозя оторваться, но нитки оказались крепкими, крепким было и тонкое, специальной выделки сукно, воротник выдержал, и атаман, шатаясь, поднялся на ноги, повернулся к жандармскому офицеру с невидящим лицом.
— Сука, как ты обращаешься с русским генералом? — выдавил он из себя страшным свистящим шепотом.
В следующее мгновение он выхватил из рук жандарма маузер и выстрелил. Пуля попала офицеру в плечо, враз превратив его в кровянистый кусок мяса, китаец пролетел несколько метров по воздуху и плашмя влетел в онемевшую толпу зевак — удар свинца был страшен. Калмыков подкинул в руке маузер и врубился в толпу следом.
Солдаты кинулись за ним.
Атаману удалось разрезать людскую мешанину своим маленьким исхудавшим телом, будто ножом, — и откуда только силы взялись, — миновав тротуар, он с лету одолел хлипкую штакетниковую загородку, смял сапогами грядку с ягодами, недавно заботливо политую хозяйкой, потом еще одну грядку, также сырую от полива, вновь одолел низкий, сколоченный из непрочных досок заборчик и услышал, как сзади громыхнул выстрел.
Пуля просвистела у атамана над головой, прошла высоко, и Калмыков с удовлетворением отметил, что стрелки из китайцев плохие, руки у них не из того места растут. И глаза здорово косят…