на восемнадцатой неделе, вы бы сделали аборт?
— Мне не было дано такого выбора, — напряженно сказала я.
— На самом деле было, — возразил Букер. — На двадцать седьмой неделе. И, согласно вашим собственным показаниям, вы не смогли принять такого решения. Так почему жюри присяжных должны поверить, что вы могли бы сделать это на несколько недель ранее?
«Медицинская халатность, — снова и снова вбивала мне в голову Марин. — Вот почему вы подали этот иск. Что бы ни говорил Гай Букер, все будет вертеться вокруг стандартного ухода за пациентом и выбора, который вам не дали».
Я так тряслась, что пришлось спрятать руки под колени.
— Наше дело не о том, что я могла бы сделать.
— Конечно в том, — сказал Букер. — Иначе это пустая трата нашего времени.
— Вы ошибаетесь. Это дело о том, что мой врач не сделала…
— Ответьте на вопрос, миссис О’Киф…
— А именно, — проговорила я, — она не дала мне выбора относительно прерывания беременности. Ей следовало знать, что есть проблема, еще по первому УЗИ, и ей следовало…
— Миссис О’Киф! — прокричал Букер. — Ответьте на мой вопрос!
Я откинулась на спинку стула и сдавила пальцами виски.
— Не могу, — прошептала я и посмотрела на деревянные перила перед собой. — Не могу ответить на этот вопрос сейчас, потому что Уиллоу уже существует. Девочка, которая любит хвостики, а не косички, которая на этих выходных сломала бедренную кость, которая спит с мягкой свинкой. Девочка, из-за которой я толком не спала последние шесть с половиной лет, гадая, как прожить следующий день без несчастных случаев, и строя запасной план, от кризиса до кризиса. — Я посмотрела на адвоката. — На восемнадцатой неделе беременности, на двадцать седьмой я не знала Уиллоу так, как знаю сейчас. Поэтому я не могу ответить на ваш вопрос, мистер Букер. Но реальность такова, что никто не дал мне шанса ответить на него в то время.
— Миссис О’Киф, — ровным голосом проговорил адвокат. — Я спрашиваю вас в последний раз. Вы бы сделали аборт?
Я открыла было рот, но ничего не сказала.
— Вопросы исчерпаны, — сказал он.
Амелия
Тем вечером я обедала за одним столом с родителями, но без тебя. Ты сидела в гостиной с подносом и викториной «Jeopardy!», чтобы твоя нога находилась в приподнятом положении. Из кухни я иногда слышала гудок и голос Алекса Требека: «Мне жаль, но это неверный ответ». Будто ему было не все равно.
Я сидела между мамой и папой, проводник между двумя электрическими цепями. Амелия, можешь передать маме зеленую фасоль? Амелия, налей папе стакан лимонада. Они не разговаривали друг с другом и ничего не ели, как и никто из нас.
— Итак, — жизнерадостно сказала я, — во время четвертого урока, когда был французский, Джефф Конгрю заказал пиццу, а учитель даже не заметил.
— Ты расскажешь мне, что случилось сегодня? — спросил отец.
Мама потупилась:
— Я и правда не хочу говорить об этом, Шон. С трудом пережила сегодняшний день.
Тишина легла на нас тяжелым покрывалом.
— Играем в домино, — сказала я.
Папа разрезал курицу на два аккуратных квадрата.
— Что ж, если ты мне не скажешь, наверное, я смогу все прочитать в завтрашней газете. Или же это появится в одиннадцатичасовых новостях…
Мама застучала вилкой о тарелку:
— Думаешь, мне легко?
— Думаешь, кому-то из нас легко?
— Как ты только мог?! — вспыхнула мама. — Как мог повести себя так, будто между нами все налаживается, а потом… потом это?
— Разница между мной и тобой, Шарлотта, в том, что я никогда не действую.
— Это была пепперони, — заявила я.
Они оба повернулись ко мне.
— Что? — спросил папа.
— Не важно, — буркнула я.
Как и я.
Из гостиной раздался твой голос:
— Мам, я все.
И я тоже все. Я встала и соскребла содержимое тарелки, почти нетронутое, в мусорку.
— Амелия, ты не забыла кое о чем спросить? — сказала мама.
Я мрачно посмотрела на нее. Конечно, у меня были тысячи вопросов, но я не хотела слышать на них ответы.
— «Можно мне выйти из-за стола?» — проговорила мама.
— Разве тебе не надо напомнить об этом Уиллоу? — язвительно заметила я.
Когда я проходила мимо гостиной, ты подняла голову:
— Мама услышала меня?
— Вовсе нет, — ответила я и побежала вверх по лестнице.
Да что со мной не так? У меня была нормальная жизнь. Я ничем не болела. Не голодала, не пострадала от мины, не была сиротой. Но этого казалось недостаточно. Внутри меня была дыра, и все, что я воспринимала как должное, утекало туда, как песок.
Мне казалось, я проглотила дрожжи. Зло, поселившееся внутри меня, разбухало. В ванной я попробовала вызвать рвоту, но я слишком мало съела за ужином. Мне хотелось бегать босиком, пока ноги не собьются в кровь, хотелось кричать, но я так долго молчала, что уже не знала иного.
Мне хотелось сделать надрез.
Но…
Я обещала себе.
Я взяла телефон с тумбочки возле маминой кровати и перенесла в ванную комнату, чтобы уединиться, ведь в любую минуту наверх могла приковылять ты и лечь спать. Я вбила туда номер Адама. Мы уже несколько дней не общались, потому что он сломал ногу и пришлось ехать на операцию. Он писал мне из больницы, но я надеялась, что он уже дома. Мне так хотелось, чтобы он был дома.
Адам дал мне свой номер мобильного. Наверное, я была единственным тринадцатилетним подростком без телефона, но мы не могли себе этого позволить. После двух гудков я услышала голос Адама и чуть не расплакалась.
— Привет! — произнес он. — Я как раз собирался тебе позвонить.
Он был доказательством того, что в этом мире я кому-то нужна. Меня словно выдернули из пропасти.
— Великие умы сходятся.
— Ага, — сказал он, но его голос звучал тихо и отстраненно.
Я попыталась вспомнить вкус его губ. Мне не нравилось притворяться, будто я помню, ведь на самом деле ощущения выцвели, словно роза, которую кладешь в словарь на странице с буквой «Q», в расчете, что сможешь вспомнить лето, но в декабре остаются лишь ломкие и сухие коричневые лепестки. Иногда ночью я шептала себе слова Адама, притворяясь, что это он говорит низким мягким голосом: «Я люблю тебя, Амелия. Ты для меня единственная». Потом я приоткрывала губы на самую малость, представляла, что он призрак, что он проникает в меня, я ощущаю его на языке, в желудке, единственное блюдо, способное наполнить меня.
— Как твоя нога?
— Очень болит, — признался Адам.
Я придвинула телефон ближе.
— Я по тебе очень скучаю. Здесь сумасшествие.