Иные номера сопровождались лишь именем, иные — лишь фамилией, иные вовсе никакого сопровождения не имели. Домовой крепко задумался. Он стал вспоминать хозяйкины звонки — и оказалось, что поименно-то она лишь женщин называла. Жаловалась ли женщинам — он вспомнить не мог, хотя вроде бы должна. Раз обиженная домовиха голосит о своей беде на всю округу, то и человеческой бабе, наверно, полагается поступать точно так же…
А вот безнадежные попытки пробиться на некий вдруг оглохший и онемевший номер Тимофей Игнатьевич помнил.
Он зашел с иного конца. Что он вообще знал о хозяйке? Настя, страшненькая, но о порядке понятие имеет. Работает где-то. Зарабатывает хорошо — вон, дорогие конфеты к челобитной приложила. Подружки к ней в гости не бегают — по крайней мере, ни одной Тимофей Игнатьевич пока не видел.
Уж не удастся ли что-то разнюхать у нее на работе?
Мысль забраться в хозяйкину сумку и, подпоров подкладку, там спрятаться была несуразна до крайности. Такое Тимофею Игнатьевичу и смолоду, когда служил подручным, и в ум бы не взошло. Но от такого тяжкого испытания, как челобитная, его мозги заработали совсем иначе, чем полагалось бы мозгам пожилого и почтенного домового дедушки.
Если не выполнить просьбу — то опять нужно собирать мешок, со слезами прощаясь с нажитыми имуществами, и искать нового места. Ведь соседи-то насторожились — ждут, любопытствуют, как новичок с важным делом управится.
— А шиш вам! — сказал вслух Тимофей Игнатьевич. И решительно полез в сумку.
Он оборудовал себе за подкладкой убежище, притащил туда еды, пузырек с водой, и там же лег спать, полагая проснуться от каких-либо важных разговоров уже на рабочем месте хозяйки.
От всех волнений домового сморил крепчайший сон. И лишь ближе к обеду продрал он глаза и, как это с ним в последнее время бывало, сочно чихнул.
За стенками сумки взвизгнули, и Тимофей Игнатьевич запоздало зажал себе нос и рот. Но чих, как назло, накатил яростный, он чихнул вдругорядь — и услышал взвизг, а также топоток. Кто-то на каблучках выметнулся из комнаты, а похоже, что стук шел в четыре каблука.
Тимофей Игнатьевич высунулся из сумки и увидел маленькую комнату, увидел два письменных стола с компьютерами, календари на стенах, а еще — вешалку со всяким загадочным тряпьем.
Чих не унимался. Сообразив, что перепуганные девчонки — а что бежать метнулись именно девчонки, он не сомневался, старые бабы так взвизгивать не умеют, — могут позвать кого-то взрослого, чтобы вытряхнул сумку, Тимофей Игнатьевич выскочил и заметался по гладкому столу. За всю свою жизнь он ни разу не допустил, чтобы люди его увидели, и сейчас торопливо высматривал убежище.
На углу стояло сооружение из нескольких черных поддонов, друг на дружку косо поставленных, и в них лежали бумаги. Места для домового вполне хватило бы, и он шмыгнул в самый нижний. Но проскочил слишком глубоко.
Оказалось, сооружение одним краем нависло над полом, и вот теперь вместе с Тимофеем Игнатьевичем оно шумно грохнулось и уже на полу развалилось.
Потирая отбитый бок, Тимофей Игнатьевич выполз из-под черного поддона и кинулся было за шкаф, но метко пущенная металлическая палочка сбила его и уложила на пол кверху задом.
— Лежать и не двигаться! — услышал он звонкий голосок.
— Свои! — проворчал он в ответ, обрадовавшись, что и в этом стерильном пространстве домовые водятся.
— Лежать, — более чем уверенно повторил голосок. — Своих тут нет, это тебе не дом.
— А что?
— Это — офис! — с преогромной гордостью сообщил голосок.
Тимофей Игнатьевич призадумался. Если есть крыша, пол и потолок — стало быть, дом.
— Хватит баловаться, паренек, — обратился он со всей возможной любезностью. — Сбегай-ка за домовым дедушкой, если имеется.
И, повернувшись на бок, он увидел наконец собеседника.
Тот был невелик, но блестящ до рези в глазах. Очевидно, смазал шерстку чем-то этаким, и не только смазал, но и расчесал в клеточку. По тельцу клеточка получилась очень даже четкая, а ближе к морде топорщилась и заворачивалась против роста самым несуразным образом.
— Я тебе не паренек, я — младший офисный! — заявил юный домовой, по виду — еще даже до того не доросший, чтобы проситься в подручные.
— Какой? — удивился Тимофей Игнатьевич.
— Офисный! Сказано же — у нас тут офис! Видишь — оргтехника, прайс-листы, органайзер, калькулятор, факс вон на подоконнике… Не двигайся, дед! А то секьюрити вызову.
— Вызывай, — согласился ошалевший от заморских слов Тимофей Игнатьевич. —
Разберемся. Тебя как звать?
— Бартер!
— Как-как?
— Бартер, — повторил офисный. — Потому что меня взяли за бартерными сделками смотреть.
— Ясно, — проворчал Тимофей Игнатьевич. — А кто взял-то? Старший над тобой — кто?
— Президент.
— Президент, а дальше?
— Что — дальше?
— По отчеству! — Тимофей Игнатьевич уже стал сердиться и собирался, как положено негодующему домовому, подпрыгнуть, затопать и завизжать.
— А зачем? — удивился офисный. — Президент — он и есть президент. Это раньше было — по отчеству, а теперь — по должности.
— С ума вы тут посходили, — Тимофей Игнатьевич сел. — Ну, ладно, недосуг мне зря языком молотить. Тут у вас девица служит, хозяйка моя, Настя.
— А по фамилии? Ты, дед, совсем от жизни отстал, не догоняешь. Теперь же все — по фамилии.
— Ты меня, Бартерка, не зли, — строго сказал Тимофей Игнатьевич. —
Служит, говорю, хозяйка моя, Настасья, девка на выданье. Вон ее сумка, в которой я прибыл.
— Так это Ипатьева! — сообщил Бартер. — Менеджером служит. Получает мало.
Ты, дед, лучше к Агабазян перебегай. Она служит старшим менеджером, и у нее оклад уже хороший плюс премиальные. Вон ее сумка! Семья у них хорошая, деловая, сам Агабазян в Роскоминвест… нет, в Росинвесткомстрой… Тьфу, Росинвестстройкомбанке, вот! Вот где служит!
Тимофей Игнатьевич крепко почесал в затылке.
Тут в коридоре застучали каблуки.
— Ипатьева с Агабазян идут, и с ними мужики, Никитин, который секьюрити, и Романчук из пиар-службы, — определил офисный. — Нечего тут маячить, пошли, дед, я в наш кабинет отведу.
— Хоть это соблюдаете, — буркнул Тимофей Игнатьевич. — Людям не показываетесь — и то ладно. Ох, перевернулся мир, ох, перевернулся…
* * *
О существовании офисных квартирные домовые не знали по самой уважительной причине — генетической.
Домовой по своей природе — индивидуалист. Вот есть у него дом, есть хозяйство, супруга, кое-какие подручные — ему этого и довольно. В юности, в бытность подручным, он еще склонен бегать по окрестностям, узнавать насчет девок на выданье, встревать в разборки с овинником или, скажем, с полевым. А как войдет в зрелые годы — так его за забор усадьбы уже и не выманишь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});