под Ленинградом вызвала в партизанском отряде необыкновенное ликование. Люди обнимали друг друга, пели, бросали фуражки в воздух.
Комиссар отряда устроил митинг, чтоб придать порядок взволнованным чувствам людей.
После митинга партизаны стали упрашивать командира — идти всем отрядом навстречу Красной Армии.
Командир не согласился с этим. Сказал:
— Немного надо выдержать характер. Негоже будет, если мы сейчас без толку потеряем хотя бы одного своего человека.
Душевное волнение, однако, было так велико, что через час командир, смущенно улыбаясь, сказал:
— Пожалуй, все-таки сходим поразведать. Поглядим, как там фрицы драпают.
С небольшой группой партизан командир отправился в разведку. Не терпелось увидеть отступающие немецкие части. Не терпелось с родной стороны встретить первых советских бойцов.
Партизаны шли опушкой леса в сторону Ленинграда. В двух километрах от них тянулось шоссе на Гатчину.
Не утерпели и подошли ближе к шоссейной дороге. Хотели своими глазами увидеть врага, уходящего в смятении.
По дороге шли немецкие танки, грузовые машины, пушки. Движение было непрерывным. Как лава, откатывалась назад стальная техника врага.
Пехоты почти не было. Изредка появлялась открытая машина с солдатами. Некоторые из солдат были укутаны в бабьи платки и одеяла.
— Эх, посечь бы их сейчас пулеметом, — сказал кто-то из партизан.
Командир приказал не подходить близко к дороге. И партизаны снова углубились в лес.
Идя лесом, партизаны вышли на открытую полянку. Остановились в изумлении. Шагах в сорока от них стояло немецкое орудие. Шесть артиллеристов суетились вокруг него. Видимо, артиллеристы только что получили приказ отступать, и вот теперь они подготовляли свое зенитное орудие в дальний путь.
В каком-то едином порыве, не сговариваясь, партизаны бросились на гитлеровцев. И те, ошеломленные, не взялись даже за оружие. Они, как по команде, подняли вверх свои руки и замерли в неподвижных позах.
Обезоружив фашистов, партизаны спросили их:
— Какой части? Что собой представляете?
Толстый фельдфебель ломаным русским языком ответил:
— Зенитный пушка.
И тут же добавил по-немецки:
— Шестьсот семнадцатый артиллерийский дивизион.
— По Ленинграду стреляли? — спросили партизаны.
— О нет, нет! — воскликнул фельдфебель и вместе с ним офицер. — Ленинград ми не стреляли. Ми зенитный орудий. Самолеты стреляли.
— И по самолетам не надо было стрелять, — сказал один из партизан — молодой парнишка лет семнадцати.
Партизаны не без любопытства рассматривали зенитное орудие. Кто-то сказал:
— Ведь оно не только по самолетам бьет. В крайнем случае можно и по шоссе ударить.
Партизаны обернулись в сторону далекого шоссе. Там движение немецких частей не прекращалось. Командир отряда сказал:
— Верно, надо бы ударить по шоссейной дороге. Только вот непонятно, как это чертово орудие заряжается.
Обратившись к фашистскому фельдфебелю, командир сказал:
— А ну-ка, фриц, покажи, как заряжается твоя пушка.
Фельдфебель взглянул на своего офицера. Тот сказал:
— Я могу показать наше орудие.
Офицер не без готовности стал показывать, как заряжается орудие и как устанавливается прицел. Командир сказал офицеру:
— Ну-ка, ваше благородие, наведи на дорогу. Я хочу туда послать конфет.
Офицер зарядил орудие и, взяв прицел на шоссе, сказал сам себе по-немецки: «Огонь!»
И выстрелил.
Снаряд попал точно на дорогу. Там произошло смятение.
Приложив бинокль к своим глазам, офицер сказал:
— Ого! Колоссаль... Прямо цель...
И хотя офицера никто не просил и не заставлял, он снова зарядил орудие и снова, сказав сам себе: «Огонь!» — выстрелил.
Фашистские солдаты и главным образом фельдфебель были взволнованы этой стрельбой и сердито смотрели на своего офицера. Однако не решались что-либо ему сказать.
Между тем офицер, воодушевленный хорошим попаданием, суетливо закладывал в орудие третий снаряд.
Один из партизан с удивлением сказал:
— Вот черт — своих молотит!
Гитлеровский офицер четыре раза выстрелил по шоссе с большой готовностью и старанием. При этом всякий раз он подносил к своим глазам бинокль и с удовольствием восклицал:
— Колоссаль!.. Прямо цель...
Нет сомнения, он стрелял как-то механически, не думая и ни о чем не рассуждая. Он действовал как заводная кукла, как автомат.
Это был тот идеальный гитлеровский солдат, который, по словам фюрера, был необходим ему для скорейшего завоевания мира.
Сомнительный идеал.
29. Наш последний медведь
Вот какая история обнаружилась после того, как немцы очистили советскую территорию.
В одном селе Псковского района проживал стареющий человек, некто Никита Зыков.
Он был огромного роста. На сантиметры он не измерялся, а по старому счету имел три аршина и два вершка.
Если Петр Великий обладал ростом около сажени без вершка, то этот наш Зыков на полголовы возвышался над Петром.
Это был гигант, великан. При этом у него было пропорциональное сложение и приятная внешность.
Отличался он колоссальной силой и в молодые свои годы выступал в цирке, участвуя в чемпионате французской борьбы. Схватывался на ковре с лучшими борцами своего времени — с Поддубным, с Лурихом, с Иваном Заикиным[206]. И с многими иностранными борцами, которых он без счету клал на обе лопатки.
Огромная его слава и выдающийся успех прервались в двадцатых годах. Имея от роду пятьдесят лет, он оставил свою цирковую карьеру, уступив свое место молодой смене.
Он вернулся в свою деревню на покой.
У него не было ни дома, ни семьи, и поэтому он поселился у своего родного брата. И стал тихо и спокойно жить, предаваясь своим очаровательным воспоминаниям.
В избе на стене висела у него старая, уже пожелтевшая от времени афиша, которая когда-то извещала миру о выступлении знаменитого борца-великана. Рядом с афишей на гвоздиках была подвешена широкая розовая лента с огромным количеством всяких значков и жетонов. Это было то, что получил Никита Зыков за свои славные победы на арене цирка.
Показывая людям эти свои жетоны, Зыков старался никак не проявить своего волнения. Спокойным и небрежным тоном говорил:
— А вот это блямбочки, которые мне совали за каждый мой выигрыш на ковре. Чепуха. Жетончики.
Но за спокойным и равнодушным его тоном слышалось какое-то волнение и чувствовалась грусть о том, что все безвозвратно ушло.
Тихо и смирно жил он у своего брата. Занимался хозяйством, крестьянствовал. Был в обращении вежлив со всеми. Не дрался ни с кем. И только раз или два в год он напивался, как говорится, до шариков и тогда шел на скандал, шел на какое-нибудь буйство, которое снова давало ему уверенность в его силе. Он как бы проверял себя — так ли он силен, как прежде, и, уверившись, что силы не оставили его,