Читать интересную книгу "Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов"

всеми силами. Теребите его, черт возьми, не давайте ему ни минуты передышки! Хотя при этом, конечно, не забывайте об усилении обороны Заводского района.

— Об этом мы помним, товарищ член Военного совета. Оборона значительно укреплена. По совету моих штабистов, Чуйков приказал дивизии Горишного занять позиции на стыке между нашей Тридцать седьмой дивизией и дивизией Гурьева. Сейчас она выдвинута уступом в глубь наших боевых порядков. Кроме того, один полк дивизии Гурьева поставлен в районе Житомирской улицы как для создания глубины обороны, так и для укрепления стыка между моей дивизией и дивизией Горишного. И еще. Из-за Волги переброшен один из полков Сто двенадцатой дивизии. Он уже занял оборону во втором эшелоне на участке Северный стадион — Шестиугольный квартал.

Слушая, Жарков с сосредоточенным интересом разглядывал генеральский китель. По золотистой нашивке — отметине тяжелого ранения, по ордену Красного Знамени и по голубому значку инструктора парашютного спорта он читал всю мужественную жизнь Жолудева.

Да, с таким генералом можно было вести разговор предельно откровенно, и Жарков спросил беспощадно:

— А вы лично, Виктор Григорьевич, считаете принятые меры по обороне Тракторного достаточными?

— Нет, я не считаю их достаточными, — ответил Жолудев. — У нас немало прорех. Главное, не хватает людей. Нужны пополнения, и еще раз пополнения, но не дивизиями, нет, а маршевыми подразделениями.

Жарков промолчал, стиснув зубы.

— К тому же, — продолжал Жолудев, — артуправлеление фронта отпускает нам мало боеприпасов. По существу, мы сидим на голодном пайке. На октябрь, например, нам запланировали такое количество боеприпасов, что их хватит всего на один горячий бой. И если вы, Алексей Савельевич, как член Военного совета, могли бы посодействовать, то…

Теперь уже, при этаком доверительном обращении, нельзя было отмолчаться, хотя нельзя было и со всей откровенностью сказать о причинах недодачи людей и боеприпасов. Поэтому Жарков, прищурившись лукаво, задал весьма и весьма расплывчатый, но все-таки наводящий на некоторые предположения, вопрос:

— А не думаете ли вы, Виктор Григорьевич, что тот же урезанный план снабжения вас боеприпасами может означать, что где-то эти боеприпасы гораздо нужнее, — ну, допустим, там, где, вероятно, готовится мощное контрнаступление?

Не дожидаясь ответа, предугадывая удивление генерала, Жарков кивнул и вышел из блиндажа. И вдруг подумал: это, наверно, страх за Анку Великанову вытолкнул его, — страх, который теперь вечно будет при нем.

VIII

На обратном пути Жарков и Приходько попали под затяжную бомбежку, долго отсиживались в подвале бывшего овощного магазина, и поэтому на Тракторный выбрались только поздним вечером.

Сборочный цех, который теперь по сути дела являлся не сборочным, а ремонтным цехом, жил своей лихорадочно-гулкой и вместе размеренно-твердой, отлаженной жизнью. Жужжали, пели победитовыми резцами, курчавились синевато-серебряной стружкой токарные станки, перенесенные сюда из сгоревшего механического; скребли, обдирали железо слесарные наждаки, соря теплой пыльцой; били по наковальням, вблизи пылающих горнов, увесистые молоты и их подпевалы — суетливые молоточки; рассыпала трескучую, звенящую дробь пневматика; шипели и жалили броню своим длинным газовым пламенем резаки…

— Алексей!

Что-то необычное и устрашающее прозвучало в этом дружеском оклике. Жарков обернулся и увидел бледного Трегубова.

— Там, Алексей, Анка…

Жарков не помнил, как очутился у танка с расколотой пополам, точно орех, башней. Твердое сознание вернулось к нему лишь при виде лица в запекшейся крови — совсем, кажется, неживого, незнакомого лица, если бы не эти голубые, распахнутые, должно быть, и страдальческой болью, и жадностью к жизни глаза под разбухшим, низко сдвинутым шлемом.

— Носилки!.. Носилки, черт побери! — крикнул он, не замечая, что Анка уже лежала на носилках, не видя этого потому, что он видел другое — то, как глаза раненой точно задернулись изнутри пленкой, и вместо мягкой голубизны в них появилась мутная остеклененность.

— Да где же тут врач? — вырвалось с хрипом у Жаркова. — Несите к врачу!..

Двое рабочих, жилистых, длинноруких, враз, заученно-плавным рывком подняли носилки и в ногу двинулись к темному пролому в стене, откуда тянуло речной свежестью, а Жарков, морщась, с болью чужого страдания в себе, пошел следом.

Частые, как молнии в разгар грозы, орудийные зарницы в клочья разрывали гнездящийся в развалинах, среди мятого железа, заводской сумрак; они выхватывали из него и тут же словно пожирали остатки стен, завалы из рухнувших стальных ферм, арматурную проволоку, похожую на раскинутую рыбачью сеть, пока сами вдруг не окунались в сырую тьму берегового оврага.

— Осторожней спускайте… Ради бога, осторожней! — жалобно произнес Жарков, услышав слабый стон. — Быстрее, быстрее! — прибавил он тут же, уже не помня прежних своих слов, испытывая теперь одну досаду на медлительность рабочих.

Наконец спуск кончился. Жарков почувствовал под ногами речной песок и разглядел при свете вспыхнувшей над Волгой ракеты три землянки, вырытые прямо в береговой круче. У той же, что была посередке и несколько выступала вперед бревенчатым бочком, дверь была распахнута; оттуда же струился свет и освещал перед входом обрывки грязных бинтов.

По-видимому, здесь находился ПМП — передовой медицинский пункт, а землянка с распахнутой дверью служила перевязочной. По крайней мере, рабочие, пригнув головы, с ходу внесли в нее носилки. Жарков сейчас же последовал за ними и очутился в довольно просторном помещении, где горели две тусклых керосиновых лампы, но где было все-таки светло оттого, что стены и потолок обтягивали чистые белые простыни.

— Врача! — властно потребовал Жарков. Однако, опережая его крик, уже кинулись к носилкам, опущенным на широкий топчан, две санитарки.

Они долго, так долго и подозрительно-украдчиво возились около носилок, что Жарков, из чувства тревожного ожидания, даже отвернулся.

— А врача-то ей уже и не надо: отмучилась, бедняжка, — вдруг донесся шелестящий голосок, тут же перешедший в протяжный вздох.

И звук этого голоса, сам этот вздох проникли в душу прежде, чем слова в сознание. Алексей судорожно обернулся, и первое, что он увидел, — это кепки, которые мяли в руках рабочие. Но как человек, лишь чувствующий неумолимость свершившегося, но еще не осознавший беду разумом, он стал повторять бессмысленно: «Да как же это?.. Нет, нет, этого не может быть!..» При этом он старался не смотреть на Анку. Ему словно бы хотелось отдалить ту минуту, когда уже и разум его мог свыкнуться с тем, с чем свыклась душа. И он продолжал повторять одно и то же, и повторял до тех пор, пока не почувствовал удушье в горле, а в глазах — резь и какую-то черную, вязкую муть. Тогда — должно быть, из страха лишиться зрения — он впервые за время пребывания в землянке взглянул на Анку… Ее глаза, еще недавно распахнутые, были тяжело придавлены веками. На ее лице, уже