С таким спокойствием говорить все это, стоя над хрипящим, истекающим кровью вражеским генералом, могла только графиня де Ляфер. В минуты наивысшей опасности она не впадала ни в панику, ни в истерику, ни в излишнюю горячность. Наоборот, как раз в эти минуты она начинала вести себя с таким спокойствием, что даже совершенное ею убийство уже не могло повергнуть ее хоть в какое-то смятение.
Сползая с кровати и оседая на пол, генерал, кажется, еще что-то силился произнести, но графиня даже не пыталась понять, что именно.
— Ну, что вы так обиженно хрипите, мой несговорчивый идальго? — укоризненно упрекнула она д’Арбеля, не по-женски легко усаживаясь на довольно высокий подоконник. — Хрипеть и всхлипывать нужно было раньше. И не от боли — от восторга, что выпала такая честь: наслаждаться телом француженки.
Последние слова она произносила, уже оказавшись на руках у снимавшего ее с подоконника Кара-Батыра. А еще через какое-то время они садились на лошадей, ждавших их у ограды ближайшей усадьбы.
— А что было делать, если он оказался слишком уж несговорчивым? — по-пасторски попытался оправдать графиню ее татарин.
— Или слишком словоохотливым. В любом случае, того яда, что ты накапал на кинжал, он вполне заслуживает. Жаль только, что князю Гяуру его гибелью мы не поможем.
— Кто знает, графиня-улан, — задумчиво возразил татарин, направляя своего коня за пределы поселка. Где-то там, по ту сторону речного брода, их ждал с каретой и двумя солдатами-наемниками принц Ян Казимир. — Пока испанские офицеры будут нервно дергать рукояти своих шпаг, пытаясь понять, кто и почему погубил их генерала, им будет не до пленного полковника. И потом, вряд ли кто-либо из них решится отдать приказ о казни Гяура, помня, как дорожил своим пленником сам командующий.
— Я не верю, что князь… что этот человек может погибнуть, — схватила графиня лошадь татарина за узду. — Я отказываюсь верить в то, что князь Гяур может погибнуть в этом забытом всеми богами городишке.
41
Оставшись один, король вновь подошел к окну. Но теперь он не видел ни ветвей клена, ни привратной башни, кирпичные стены которой еще сохраняли следы небольших ядер, запечатленных на ней во время какой-то давней осады.
Мысленно он опять стоял на скале Стефана Батория. Ему открывался тот же, почти мистический, пейзаж, который открылся, когда он действительно взошел на жертвенник святилища полян. Вот уже несколько месяцев, как необъяснимая болезнь короля проявлялась таким вот странным образом: наступало время, когда у него вдруг возникали галлюцинации. Он как бы переносился во времени и пространстве, оказываясь то на поле Грюнвальдской битвы, то под Цецорой, где сражался против турок, то на королевском балу.
В этот раз провидению было угодно, чтобы он оказался на Скале Волхвов. Внизу перед ним проходили полки пехотинцев и разворачивались в атакующую лаву хоругви крылатых гусар. По пыльной дороге медленно катил кортеж карет, первую из которых украшал герб короля Польши. И вдруг впереди, на горизонте, запылали золотым багрянцем купола православных соборов, показались башни крепости…
Где это он? Что за город впереди?
Непонятно откуда возникший голос подсказал ему: «Москва».
«Москва?! Ах, да, опять Москва! Опять это мое проклятие, перевернувшее, сведшее на нет всю мою жизнь…»
Видение исчезло так же неожиданно, как и появилось. Король вновь стоял у окна своего кабинета в краковском замке, но мысли его все еще тянулись туда, к усеянному березовыми рощицами Подмосковью, где, возмущенные неуплатой им жалования, войска предали его и ушли. Они действительно ушли тогда, его «непобедимые воины», оставив своего командующего, сына своего короля, лишь с небольшой охраной, причем всего в нескольких верстах от столицы Московии [39], к которой были посланы Сигизмундом III добывать для него царский трон.
Владислав давно уверовал, что Богом ему была ниспослана особая судьба. Вещее знамение ее явственно проявилось в те дни, когда объявивший войну Московии Сигизмунд III оказался со своими войсками под Смоленском. В Московии в то время была великая смута. После смерти последнего из Рюриковичей царя Иоанна Грозного, страна предстала не только перед возведением на престол нового царя, но и перед зарождением новой царской династии. Боярин Василий Шуйский, которого московитская знать волей своей возвела на престол, оказался недостойным шапки Мономаха. Вместо того чтобы умиротворять народ, он все больше разжигал междоусобицу. И тогда на Москве-реке вспомнили мудрость своих киевских предков, выражавшуюся в молитвенном зове послов: «Иди к нам княжити!»
Произошло то невероятное, что случается, возможно, раз на тысячу лет: Московия, держава куда более могучая по своим размерам и людности, нежели Польша, направила посольство к варшавскому правителю, своему давнишнему врагу, осаждавшему Смоленск.
Однако явилось оно в польский стан не с ультиматумом о немедленном отводе полков и не с предложением о перемирии, а с тем, чтобы он благословил королевича Владислава на… московский престол! Памятуя при этом, что со временем этот престол может навеки объединить под одной короной два огромных славянских государства, вбирающих в себя четыре основных славянских племени — русское, польское, украинское и белорусское.
Единственное условие, которое выдвинули перед Сигизмундом III и королевичем Владиславом московские «наказные люди» князь Голицын и митрополит Филарет, — уважать православную веру да вековые права и вольности бояр. И еще союз между Польшей и Московией предполагал, что с земли московской будут изгнаны все самозванцы.
Нужно быть абсолютным безумцем и совершенно забыть о своем отцовском долге, чтобы отказать послам в том, в чем отказывать не имело никакого смысла, даже если бы Сигизмунд III был трижды неискренен со своими недавними врагами. В этом не было никакого смысла, независимо от того, какие гениальные или абсурдные планы строил бы в отношении подобного союза Польши и Московии король Речи Посполитой.
Но ведь не зря нынешние летописцы Польши упрямо твердят, что в течение почти сорока пяти лет Речью Посполитой правил не король, а монах, фанатик-иезуит, для которого Польша была всего лишь еще одним огромным иезуитским монастырем, сила и мощь которого направлялись не только на то, чтобы в такие же монастыри были превращены все соседние государства, а чтобы вся Европа превратилась в один вселенский лагерь иезуитов, запылала одним огромным инквизиторским костром.
И этот фанатик сделал свое дело. Вместо того чтобы с гордой милостивостью принять послов и немедленно решить вопрос о царствовании своего сына, он… посадил князя Голицына и митрополита Филарета под стражу! А когда те поняли, с каким идиотом имеют дело, и возненавидели его лютой ненавистью, объявил им, что, видите ли, сам желает стать московским царем. Хотя Сигизмунд III и не объяснял послам истинных мотивов своего решения, им стало ясно: король не уверен, что Владислав посвятит всю свою жизнь искоренению на Руси православия, а потому полагается только на свои собственные силы.