Тщеславие составляет смысл их жизни; власть над светом составляет предел их мечтаний. Любовь для француженки не что иное, как победа; она хочет быть любимой лишь для того, чтобы доказать, что она способна внушить любовь.
Единственная страсть, которую француженки могут испытать и понять, это материнство, ибо священное чувство материнской любви позволяет гордиться и тщеславиться на законном основании.
Глупые женщины во Франции — редкость, но почти такая же редкость здесь женщина великодушная. Богатые наследницы выходят замуж вовсе не потому, что жених молод и красив; одна стремится стать женой посла, другая хочет сделаться герцогиней.
Стоит скончаться жене старого маршала-подагрика, как все юные красавицы с богатым приданым обращают на вдовца свои взоры… Шутка ли: госпожа супруга маршала!.. могут ли порадовать нежную душу звуки более сладостные?
Французы великодушны и способны на благородные безумства: у них доброе сердце, и это не может не вызывать восхищения. У француженок сердце не такое доброе; конечно, они тоже творят добрые дела и оказывают важные услуги — но лишь для того, чтобы доказать свою власть и сохранить влияние в своем кругу.
Чем моложе француженка, тем она амбициознее и корыстнее.
По правде говоря, великодушные мысли не посещают француженку до тех пор, пока ей не исполнится тридцать; тут она начинает задумываться, задаваться вопросом, не сбилась ли она с пути, не стоят ли нежные чувства дороже высокого положения в свете; чувствительность ее внезапно просыпается, она сознает всю суетность прежней жизни и решается поверить собственному сердцу, осмеливается полюбить; но опыт этот длится недолго, очень скоро натура берет свое: испробовав, что значит быть нежной покровительницей безвестного юноши, француженка возвращается на проторенный путь и, чтобы вернуть себе прежний вес, делается наставницей какого-нибудь влиятельного старца; мгновение любовного безумства она искупает годами жизни по законам рассудка и гордыни.
Конечно, и это правило знает исключение… Конечно, существуют женщины, которые влиятельны сами по себе и потому не имеют нужды жертвовать своими чувствами ради положения в свете; как знать, однако, остались ли бы они так же великодушны, если бы прозябали в безвестности, и на что бы решились, не будь они уже влиятельны благодаря происхождению или таланту.
Спору нет, женщинам пришлось пустить в ход очень большую ловкость, чтобы забрать себе такую власть над светом, несмотря на бесчисленные препоны и невзирая на законы, принятые против них подозрительными и завистливыми мужчинами. Они добились этой власти лишь с помощью невинного лицемерия; они смирились; они кротко приняли ту скромную роль, какую навязали им мужчины, и утаили свои великие притязания; они скрыли свое истинное превосходство под намеренным, преувеличенным, несносным легкомыслием и усыпили бдительность своих тиранов, а точнее, своих соперников, которые, видя, как безрассудно и бездумно дамы предаются наслаждениям, не заметили, что это не мешает им питать замыслы самые дерзкие и самые амбициозные.
Женщины танцевали, чтобы никто не знал, что они умеют думать; они болтали вздор, чтобы никто не знал, что они угадывают истину; некоторые из них даже делали вид, будто влюблены, чтобы никто не знал, что они видят своих возлюбленных насквозь; женщины похитили скипетр и спрятали его среди тряпок, и, видя их покорность, мужчины позволили им царствовать.
Дело было сделано с чудесной, пожалуй даже дьявольской сноровкой; впрочем, один наш старый друг, большой философ, утверждал, что всякая француженка с дьяволом на дружеской ноге. Конечно, говорил он, она не подписывала с Сатаной никакого договора; француженка не так наивна, чтобы скомпрометировать себя собственноручно подписанной бумагой; но Сатана ее опекает, а она с ним заигрывает. Хоть она его и не привечает, но все-таки прислушивается к его речам; что же до него, то если он не гордится подобным вниманием — как поступил бы на его месте любой мужчина, — то лишь потому, что от гордости один шаг до надежды, а Сатана обитает в таких краях, где, как уверяет Данте, надежде места нет!
Вот каким образом француженки сумели обойти салический закон. Победа, которой можно гордиться; тем более что несколько лет назад «синие чулки» едва не погубили все дело. Безумные!.. они взбунтовались, объявили, что женщина свободна; потребовали прав, воздуха и чернил для всех без исключения! Женщины перестали танцевать!.. и начали стремительно утрачивать свое влияние.
Спасибо польке, которая явилась очень вовремя[581]; француженки постепенно обретают былое легкомыслие; скоро к ним возвратится и власть над светом.
Конечно, кто-то может сказать, что безрассудно раскрывать суть заговора, если желаешь ему успеха. Рассказывать в газете, выходящей большим тиражом, об уловке, вся сила которой в окутывающей ее тайне, — неосторожно; оповещать дичь о том месте, где на нее собираются поставить капкан, — непредусмотрительно. Ни одно руководство для охотников таких советов не дает… Вы правы, но французы настолько… простодушны, что бояться тут нечего. Прочтя наш фельетон, французы пожмут плечами, возмутятся, расхохочутся и ровно ничего не поймут, иначе говоря, сочтут все это более или менее сумасбродным парадоксом.
Другое дело француженки! Француженки узнают, откуда происходит салический закон и как можно его обойти без бунтов и мятежей. Что же касается женщин знаменитых, они скажут вам, что нимало не мечтают об академических лаврах; искусство для них не ремесло, а религия; талант — не сокровище, которое они пускают в ход из корысти или гордыни, как это делают мужчины, но дар Небес, который они пестуют с любовью и почтением. Оставьте себе кресла в ваших ученых собраниях, господа мужчины; женщинам, выбравшим смирение, довольно треножника[582].
24 марта 1844 г. Парижский денди[583]. — Курить, играть и есть — вот жизни смысл его. — Игроки-макиавеллисты. — Ставки на сердце человеческое. — Профессиональные питухи. — Куда подевались хорошенькие женщины?
После дней поста, смирения и покаяния Париж оживает и предстает еще более надменным и блистательным, чем прежде. Весна пьянит его, он греется на солнце, разводит пыль потоками воды и очень этим доволен; дело в том, что этот город, бесконечно элегантный и беспредельно роскошный, знает только два времени города — дурное, когда он утопает в грязи по воле природы, и хорошее, когда он купается в той же грязи совершенно добровольно.
Юные парижане прогуливаются по щедро политым бульварам, а посвятив целый день этим бесцельным прогулкам, какие прежде позволяли себе только богатые рантье, отправляются в какое-нибудь золоченое кафе и там вечер и ночь напролет едят, как людоед или как сиделка при больном, пьют, как тамплиер или как английская гувернантка, играют, как старый дипломат, и курят, как поэт.
Такую жизнь ведет всякий уважающий себя юный житель Парижа.
Великий поэт сказал:
Любить, молиться, петь — вот жизни смысл моей[584].
Блистательный парижанин переиначил этот восхитительный стих на свой лад:
Курить, играть и есть — вот жизни смысл моей.
Не подумайте, однако, что он ведет такую жизнь по недомыслию и недоразумению: народ, зараженный конституционализмом, подходит всерьез ко всему, а особенно к развлечениям; легкомыслию здесь не место. Для юного парижанина курение — не отдых, а работа; игра — не страсть, а дело; еда — не удовольствие, а наука. Он ест из принципа и по правилам; утром он обдумывает обед, который съест и оценит вечером. В двадцать лет он уже великий знаток кулинарного искусства; он уже презирает родительские пироги и бабушкину шарлотку; этот надменный юнец еще не знает жизни, но уже разбирается до тонкостей во всех соусах цивилизации.
Огюст Пюжен. Театр «Амбигю».
Огюст Пюжен. Театр «Варьете».
Парижанин созревает рано; в двадцать лет он уже безупречный гастроном, а в двадцать пять — законченный игрок. Игра нынче уже не дерзкий вызов судьбе, не сильное чувство, рождаемое схваткой со случаем, и даже не отважное вопрошание оракула, ответа которого ожидаешь с тревогой и сладким ужасом… Это уже не то поэтическое опьянение, не то пленительное беспокойство, которое Жорж Санд описала с таким искусством на красноречивых страницах «Лелии»…[585] Игра нынче — холодная спекуляция, жестокий расчет, строящийся на знании человеческих характеров; это бесчестная эксплуатация недостатков, которые игрок подглядел, общаясь с противником вдали от игорного стола, и достоинств, которые он коварно поощрял под предлогом мнимой дружбы, дабы воспользоваться слабостями и благородством соперника в решающий момент игры.